Конвоир, препровождавший в суд арестантов, поминутно вытирал себе лицо большим красным платком. Он подгонял заключенных:
— Вы что, уснули? Шагайте живей, черт вас дери!
Солнце, словно ослепительное зеркало, ходит по синей
эмали неба.
Чистильщик сапог в кавалерийских рейтузах, в старых военных рейтузах, вымазанных ваксой, грязный донельзя. Его ремесло — наводить блеск на башмаки, но сам-то он ходит босиком. Он барабанит щеткой по маленькому деревянному ящику, который несет под мышкой. Он насвистывает... Должно быть, хорошо поел с утра. Ему весело.
Беспризорные мальчишки бегают по улице, как жеребята в саванне, Но город не саванна. Город выстроился у подножия холмов, сковал плотинами овраги. Горы отступают перед городом — он их душит своими щупальцами спрута, копает в них ямы, бороздит длинными черными шрамами асфальтовых дорог, обкладывает железом и бетоном в туннелях, черных как ночь. Город и сам охвачен железными путами, покрепче рельсов Макдональ-довской железной дороги... Его сковывает полиция земельных собственников, которые властвуют над парламентом. Как ясно тут выступает железный закон государства богатых против бедных, железная неизбежность появления американских автомобилей, шныряющих, словно огромные ящерицы, по истерзанному телу Гаити. Городской человек—раб американцев, раб какой-нибудь общественной должности (многие готовы продать за нее жену!), раб своего брюха, раб всех толстосумов, диктующих законы народу...
Несмотря ни на что, народ поет и смеется: ведь народ — великан, который, хоть и не измерил еще силу своих мышц, все же ощущает ее в часы труда... Пока еще смутно, но рабочие уже начинают сознавать свою силу; всякий раз, как они проходят мимо нового завода, новой мастерской или новой фабрики, сердце у них бьется от беспричинной радости. Потому что живет в нем потаенная мысль. Несмотря на всех американцев, несмотря на всех пиявок, несмотря на всех Венсанов, несмотря на всех мошенников, несмотря на всех жандармов, появляются новые рабочие руки, новые руки борцов, подобных Шар-леманю Перо>11,— вот какой урожай непрерывно приносит наша земля с каждой переменой цвета неба, с каждым новым временем дождей, с каждой новой жатвой.
Беспризорные дети носятся по городу, как жеребята-стригунки. Старые люди говорят, что за горами есть еще горы, а за горами — другие города. Есть города, которые хиреют. Горы тоже оскудевают, потому что земля истощается, и каменные ее кости, размытые грозовыми ливнями, выветриваются и показывают солнцу свое убожество. За этими порыжевшими горами лежат наши города, источенные древесным жучком, наши почерневшие города, наши города, в которых бегают другие грязные и смеющиеся мальчишки, несущие в своих руках новые города и новое сияние в своих глазах... новые города,— те, что появятся в будущем, все менее далеком,— города, в которых все обретут радость и живость стригунков в саваннах. Но я увлекаюсь! Я всегда увлекаюсь, когда смотрю на свою страну... Я увлекаюсь, а вы меня не слушаете, мальчишки, бегающие по Лалю в этот субботний день, в этот день спелых плодов.
