Вечеромъ того же дня человѣкъ, смутно напоминающій собою Бонпара, похожій на призракъ съ того свѣта, съ волосами, стоящими дыбомъ, измокшій, покрытый грязью, едва добрелъ до трактира Grands-Mulets, гдѣ его оттерли, отогрѣли, уложили въ постель, причемъ отъ него не могли добиться ни одного другаго слова, кромѣ слѣдующихъ безсвязныхъ, возгласовъ, прерываемыхъ слезами и рыданіями:
— Тартаренъ… погибъ… веревка лопнула…
Понятно было одно, что произошло несчастье.
Пока старый трактирщикъ хныкалъ и присоединялъ новую главу къ повѣствованіямъ о катастрофахъ, въ ожиданіи обогащенія своего музея какимъ-нибудь остаткомъ отъ погибшаго, шведъ и его проводники возвратились изъ экспедиціи и тотчасъ же пустились на поиски Тартарена съ веревками, лѣстницами и всѣмъ необходимымъ припасомъ для спасенія погибающихъ. Увы, всѣ ихъ старанія остались тщетными. Бонпаръ, точно обезумѣвшій, не могъ дать никакихъ опредѣленныхъ свѣдѣній ни о подробностяхъ случившагося несчастья, ни о мѣстѣ происшествія. Только на вершинѣ, носящей названіе Dôme du Goûter, былъ найденъ обрывокъ веревви, застрявшей въ трещинѣ льда. Но, что всего страшнѣе, веренна эта оказалась обрѣзанной съ обѣихъ концовъ какъ бы какимъ-то острымъ орудіемъ. Наконецъ, послѣ цѣлой недѣли самыхъ тщательныхъ розысковъ, когда всѣ убѣдились, что нѣтъ никакой возможности найти несчастнаго президента, удрученные горемъ делегаты отправились въ Тарасконъ и взяли съ собою Бонпара, потрясенный мозгъ котораго все еще не могъ оправиться отъ страшнаго пережитаго имъ удара.
— Не напоминайте мнѣ обо этомъ, — отвѣчалъ онъ на все разспросы о несчастьи, — никогда не надоминайте!
Къ списку жертвъ, погибшихъ на Монъ-Бланѣ, прибавилось еще одно имя, и какое имя!
Нѣтъ, да и никогда не было на всемъ земномъ шарѣ болѣе впечатлительнаго города, чѣмъ Тарасконъ. Иной разъ въ праздничный день, когда весь городъ на улицѣ, когда гремитъ музыка, "Городской кругъ" кишмя кишитъ гуляющими, пестрѣетъ красными и зелеными юбками, арльскими косынками, когда разноцвѣтныя афиши сулятъ всякія зрѣлища, — стоитъ только какому-нибудь шутнику крикнуть: "Бѣшеная собака!…" или: "Быкъ сорвался!…" и всѣ бросаются бѣжать, давятъ другъ друга, жечутся, какъ угорѣлые, запираютъ двери на всѣ замки и засовы, закрываютъ окна, ставни, жалузи… и въ городѣ пусто, не слышно ни звука, не видно ни души живой, ни даже кошки, сами кузнечики прячутся и замолкаютъ.
Такой именно видъ представлялъ городъ въ одинъ прекрасный день, который не былъ, однако, ни воскреснымъ, ни праздничнымъ: лавки заперты, дома точно вымерли, улицы и площади пусты. "Vasta silentio", — говоритъ Тацитъ, описывая Римъ въ день похоронъ Германика, и это выраженіе великаго историка о Римѣ, облекшемся въ трауръ, какъ нельзя болѣе подходило къ Тараскону, такъ какъ въ его соборѣ шла заупокойная служба о душѣ Тартарена, и все населеніе оплакивало своего героя, обожаемаго, непобѣдимаго, сложившаго свои кости и двойные мускулы въ ледникахъ Монъ-Блана.
