"Конфиденціально. Прочитавши уничтожить".
Эта надпись крупными буквами въ верху страницы, въ аптечно-лаконическомъ стилѣ, вродѣ: "принимать взболтавши", такъ его взволновала, что онъ прочелъ вслухъ, точно во снѣ, когда пригрезится что-нибудь страшное:
"Со мной случилосъ нѣчто ужасное…"
Его маменька, мадамъ Безюке, сѣвшая подремать послѣ ужина, могла его слышать изъ сосѣдней комнаты; могъ также слышать и ученикъ, усердно толокшій какое-то снадобье въ лабораторіи. Безюке продолжалъ читать письмо про себя, потомъ, блѣдный и съ растеряннымъ видомъ, перечиталъ еще два или три раза, разорвалъ на мелкіе клочки и бросилъ въ корзину. Но въ корзинѣ могли его найти, собрать и сложить клочья… Безюке наклонился достать ихъ оттуда, когда его позвалъ дребезжащій голосъ:
— Э, Фердинандъ, это ты тутъ?
— Да, maman… — отвѣтилъ несчастный корсаръ, замирая отъ страха на четверенькахъ подъ конторкой.
— Что же ты дѣлаешь, мое сокровище?
— Я дѣлаю… я… я дѣлаю глазную примочку для mademoiselle Турнатуаръ.
Мамаша опять задремала; ступка ученика, на минуту было замолкшая, опять огласила домъ и площадь мѣрными ударами пестика, убаюкивая ихъ, подобно часовому маятнику въ тиши знойнаго лѣтняго вечера. Безюке въ сильномъ волненіи ходитъ взадъ и впередъ передъ окнами аптеки, причемъ его лицо кажется то краснымъ, то зеленымъ, смотря потому, сквозь которую изъ стеклянныхъ вазъ падаетъ на него свѣтъ. Онъ поднимаетъ руки къ небу, цроизноситъ безсвязныя слова: "Несчастный… погибъ… Проклятая любовь! Какъ спасти его теперь?…"
— Э, добрый вечеръ, Безюке… — окликаетъ его кто-то въ сумракѣ быстро наступающей ночи.
— Вы это куда, Пегулядъ?
— Въ клубъ… тамъ ночное засѣданіе… будутъ толковать о Тартаренѣ и о выборахъ президента. Надо идти.
— Э, конечно! Я тоже приду… — отвѣчаетъ аптекарь, озаренный вдругъ счастливою идеей.
Онъ возвращается въ домъ, надѣваетъ сюртукъ, ощупываетъ карманъ, чтобъ удостовѣриться, тутъ ли дверная отмычка — "passe-partout" и американскій "casse-tête", безъ котораго ни одинъ тарасконецъ не рискуетъ выходить на улицу послѣ того, какъ на гауптвахтѣ протрубили зорю. Потомъ онъ зоветъ: "Паскалонъ… Паскалонъ… — зоветъ потихоньку, чтобы не потревожить дремлющую старушку.
На видъ почти дитя, аптекарскій ученикъ былъ совершенно плѣшивъ, точно вся растительность, отпущенная природой на его долю, пошла въ курчавую, бѣлокурую бороду; при такой наружности онъ обладалъ душою, пылкою до фанатизма, и на міръ Божій смотрѣлъ совершенно полоумными глазами; на его пухлыхъ щекахъ игралъ яркій, слегка золотистый румянецъ, какъ на хорошо выпеченныхъ булкахъ. Во дни торжественныхъ альпійскихъ празднествъ онъ удостоивался чести носить знамя клуба и питалъ къ П. А. K. чувства восторженлаго удивленія, пламеннаго и молчаливаго обожанія.
