И всё это время Саша повторял и
повторял, как заклинание, оглушая себя слышным шёпотом
сумасшедшего: "Больше ничего не надо. Больше ничего не будет.
Больше ничего не может быть. Не может быть..."
И когда он сбросил с себя эту
несносную ношу, время, застывшее в параличе и тупо взиравшее на
него, колыхнулось и пошло.
Раз в месяц Таня звонила Саше. Раз
в месяц она молчала. Для него?.. Для себя?.. Раз в месяц Саша
слушал её молчание. Это было его молчание. Он забирал его целиком.
Он вдыхал Танино молчание и не давал ничего взамен.
Это был год телефонного
молчания...
Время от времени судьба вкладывала
в уста Тани короткое слово "ты", которым она распоряжалась, как
могла. Она то прятала "ты", стыдясь поторопить трепет, то роняла
"ты", спотыкаясь о собственное нетерпение. Одно "ты", едва
родившись, затухало, как ток чуть тронутой струны. "Ты",
испугавшееся жизни. Другое "ты", насытившись глотком страсти,
уносилось, как бесстыдный ветер, отхлеставший плоть, без оглядки и
без "прости". "Ты", посмеявшееся над "ты". Третье "ты", тёплое,
трогательное, казавшееся её единственным "ты". "Ты", примирившее
прощание с прощением.
"Ты", "ты", "ты"... Таня устраивала
свою жизнь. Таня искала такое каллиграфическое "ты"! A раз в месяц
она звонила Саше. И молчала. Для него?.. Для себя?..
B Сашиной комнате поселилось
молчание. Оно изменило его жизнь. Он не понимал ни этого молчания,
ни этой новой жизни. Ему просто было хорошо в этом молчании. Он мог
часами ходить по комнате и слушать... слушать Танино
молчание...
A где-то на перекрёстках
пространства и времени жили своей жизнью студент Саша и студентка
Таня, юноша и девушка, обручённые прелюдией любви. Прелюдией
несостоявшейся любви. Он и она, обречённые искать... друг друга?..
мелодию, утоляющую страсть?..
И Саша, слушая Танино молчание,
улавливал, вспоминал и вновь проживал отрывки этой прелюдии...
Через минуту второй пьяненький
грузовик, в сопровождении экзальтированного студенческого
фольклора, вкатил в картофельное поле и, отрыгнув вонючий перегар,
ткнулся неумытым послеобеденным рылом в потный испод знойного
бабьего лета. Аккомпанемент рассыпался, превратившись в визгливый
гвалт. Все стали спрыгивать, толстушки сползать, вёдра и виртуозы
катапультироваться.
Среди всего этого Сашин взгляд
поймал их: приготовившись соскочить с кузова, они наклонились и в
шатком замешательстве прильнули друг к другу, потом оттолкнулись,
подались вперёд и на мгновение зависли в свободном полёте, а
приземлившись, задиристо, курносо вздыбились, ощутив собственную
весомость. И воздух, приняв на себя эту нежную, вешнюю весомость,
колыхнулся и лёгкой волной обдал Сашу. И он услышал то, что вдруг
проснулось в этом воздухе, то, что несла эта воздушная волна:
невидимые музыканты щедро и сладко разбрызгивали "Семь сорок". И
казалось, что две миленькие еврейки, выхваченные из толпы Сашиным
взглядом, то ли ревниво танцуют, то ли балагурят наперебой, то ли,
куражась, ругаются друг с другом.
