Ленька обрадовался. Вообще-то без вывода — это хана. Горячее — раз в три дня. Лучше бы с выводом и горячей баландой. Но это — если силы есть. А так уж лучше в кондее загорать. Один черт, норму не вытянешь ни в карьере, ни на трассе. А тут хоть ветру нету, и толкать не будут, и дрыном припугивать. Может, переведут в другую камеру. В первой никто больше суток не выдерживал.
На душе полегчало. Ленька не видя вылакал баланду через край, а хлеб положил на высокий, закуржавленный инеем подоконник и, не спуская с него глаз, начал пританцовывать и вполголоса петь.
Нет, не от полноты чувств, а чтобы согреться и оттянуть сладостные мгновения. Хлеб-то он проглотит в один огляд, терпения нет. А так — горбушка перед глазами, нетронутая. И морозом ее прихватит на подоконнике, тогда жевать слаще и подольше. Хоть поглядеть на него, на этот крылатый ломтик…
Сбацал Ленька на цементном полу припляс «Гоп со смыком!», спел вполголоса бодрую рабочую молитву: «Я сын подпольщика, рабочего партийца, отец любил меня, и я им дорожил! Но увели его под шпалером, кормильца…» Потом усмехнулся чему-то и начал тянуть на слезливый мотив шутейную: «Не губите молодость, ребятушки…»
Короче, пел Ленька про свою нынешнюю жизнь и потому не мог забыть и страдания про горбушку:
Из каптерки пайка показалася,
Не поверил я своим глазам:
Шла она,
к довеску прижималася,
А с довеском было —
Триста грамм!
Тонко чувствовал он эту песенку и человека понимал, который сочинил ее. Ведь вот до чего ушлый народ пошел: слова — со слезой, а на самом-то деле смеются эти слова. Вроде как у того хитрого юлдаша: «Мало-малом ошибкам давал, заместо ура караул кричал!..»
Леньке, пропащей душе, не привыкать и в кондее. Это фраера из «фашистов» политиков горюют тут о пропавшей молодости и какой-то там правде: им невдомек, рогачам, что слезами горю не поможешь, в чужих руках сила. А Леньке — везде родимый дом. По формуляру он и вовсе рецидив: бесполезный член общества. Три судимости, три фамилии да еще кличка нечаянная. Первый раз, еще до детдома, кусок хлеба украл. В магазине у весов прямо тяпнул. Дали год. Второй раз — простыню спер на харчи: в детдоме начальница-холостячка всю крупу с хахалем прое…ла, сука, и жрать было нечего. Дали два года. Потом уж настоящая кража была, скачок в шнифт,[2] дали пять. Уже восемь лет в итоге, а всего от рождения ему — восемнадцать… Совершеннолетний, куда ни крути, могли бы на разводе и шлепнуть!
