Когда поет под гитару — ворье к нему всей кодлой. Он и к старому «Гоп со смыком» новые коленца придумал, и к «Александровскому централу». И песню «Звон поверх и шум лагерей…» сочинил. И все у него складно получается:
Эх, Москва, любимая Москва!
О тебе все думы и слова!
Ты мой умысел раскрыла,
Длинным сроком наградила
И послала в лес
Пилить дрова!..
А то еще начал складывать в стихах письмо товарищу Сталину. Но это он только Леньке шептал, об этом нечего пока. А то быстро наколют, как жука на булавку…
Здорово, сволочь, кумекает по этой части. Пожалуй, не меньше Леньки разбирается. Только в последнее время перестал белорус песни сочинять: заболел. Короче, доходягой стал. Болезнь такая, пеллагрой ее зовут знакомые доктора-«фашисты» с лесоповала. Ни с того ни с сего начинается у человека понос, льет, как из худой бочки, а человек на глазах тает. Ванюха тоже стал зеленый, вроде как со старой иконки. Теперь уж лепила[5] Дворкин и в списки его взял, в зоне сидит.
За окном снова захрустело, Ленька поднял голову.
— Ну, как производственные успехи? — Голос из-за окна.
— Загибаюсь помалу, — признался Ленька. Перед Иваном нечего выкобениваться, свой человек.
— Нету Гришки. Вызвали его в Поселок, генеральную поверку вроде готовят. Дневальный сказал…
— А-а… — протянул Ленька, съеживаясь в холодном бушлате. Какая там на хрен генповерка!.. Это у Гришки всякий раз отмазка перед начальником. К Тамаре рванул.
— Может, Драшпулю сказать? — спросил Гамлет.
— Не. Он на меня окрысился с утра. За довесок! — уныло возразил Ленька.
Снова захрустели кордовые «ЧТЗ» по снегу, отдаляясь. Потом все стихло. А Ленька всерьез загрустил.
И чего он сболтнул давеча насчет довеска? Намекал на дневального из комендантской, а вышло — обидел Драшпуля. А зачем Драшпулю довески схватывать, когда вся каша на кухне в его распоряжении?
Теперь не жди пощады! Слово — оно не воробей…
Да, а ночку в первой, видать, придется пухнуть. Холодильник! Хоть бы косяк этот в окне кто заткнул… Конечно, хорошо через него сообщаться с волей, да что толку? Воля — это кусок земли, огороженный зоной и колючей проволокой. Там — тюрьма, а в кондее — перетюрь-тюрьма…
Ленька поднялся с табуретки и стал ходить из угла в угол, чтобы не застыть вовсе. Три шага вперед, три назад. Спереди мерзлое окно с решеткой, сзади дверь, обитая жестью. Как тигр в зоопарке. Хоть рычи, хоть молчи — толк один.
Ходил и думал о том, о чем думает каждый фитиль в свободную минуту: как бы пожрать или закосить у лекпома хоть денек по болезни.
