– Что, нечего сказать? – ненавижу эту ее холодную ядовитую улыбку, которая появляется на ее губах исключительно для меня. Какая честь, однако.
Но я не опускаюсь до выяснения отношений. Не поможет. Пробовала уже.
– Правильно, иди в комнату, милая, – как ей удается произнести ласковое слово так, словно это худшее ругательство в мире? – Не стоит портить настроение окружающим.
А мне значит портить можно? Риторический вопрос. Конечно можно. Как же иначе?
Смерив мать равнодушным взглядом, беру яблоко и гордо удаляюсь с кухни.
Не плачу даже оказавшись в своей комнате. Просто подвигаю мольберт и наношу кривые линии на белоснежный лист, толком не осознавая, что рисую. Выплескиваю обиду в рисунке, освобождаясь от ненужных эмоций такими привычными действиями. Нанося мазок за мазком, уношусь в другой мир, где нет места необоснованному презрению. Нет места злости, ненависти и иным разлагающим человека чувствам. Возвращаю себе прежнее спокойствие и умиротворенность. Стараюсь простить ее. Не ради матери, ради себя самой. Не хочу тонуть в своей обиде. Не вижу смысла разжигать в себе ненависть, лелеять ее в своей душе, и самой же отравлять этим собственную жизнь. Это неправильно. Так не должно быть. В мире и так сотни людей, готовых растоптать тебя при первой возможности, зачем помогать им, уничтожая себя изнутри? Пусть уж сами постараются.
Может я и дура, может бесхарактерная, но даже сейчас, услышав очередное подтверждение отношения матери к себе, продолжаю любить ее, лелея надежду, что когда-нибудь она перестанет так себя вести. Ненавидя ту боль, что она мне причиняет, по-прежнему люблю ту женщину, которая в детстве заплетала мне косы, рассказывая сказки. Пусть и без лишних нежностей, но тогда это была забота. Своеобразная любовь, за которую я ей благодарна.
– Ти, кто тебя обидел?
Эйд? Когда он вернулся? Почему у него такой угрожающий голос? И как он догадался?
– С чего ты взял?
От его дыхания волосы шевелятся. Перекидывает их на одно плечо, освобождая для себя другое. Спина касается его груди, чувствую легкое поглаживание, скользящих от копчика вверх по позвоночнику рук.
– Твои рисунки, Теа, говорят за тебя. Ты расстроена. Кто?
– С мамой поспорила, – признаюсь, наслаждаясь расслабляющей лаской.
– На тему?
Ох, знал бы ты, как часто мы 'спорим', и твой голос не был бы таким удивленным.
– Ей не понравилось, что меня домой привез знакомый.
Легкие поглаживания резко прекращаются. Спиной чувствую, как он напрягся. Могу поклясться, что сейчас в упор смотрит на мольберт, стараясь подавить злость. Только причину ее появления не понимаю. Не может же Эйд тоже считать меня распутной? Конечно, не может. Тогда что?
