производит впечатление написанной им самим. И, кстати, содержательнее прежних многословных бумажных монологов, в которых даже при навыках и стараниях трудно было уловить какие-либо внятные мысли — кроме некого песенного потока сознания.
Возможно потому, что там он хоть понимает, о чем пишет — о том, что с ним было. И, сформулированный или не сформулированный, но постоянно читается давящий его вопрос: как же так получилось, что все было — и ничего не стало? Тот же вопрос, который Н. Михалков вкладывает в души персонажей «Солнечного удара» перед тем как они, вместе с дырявой баржей и их миром погружаются в волны — волны Черного моря и моря прошлого.
Его можно было бы пожалеть — если бы не правило: не жалеть не жалевших других. Сейчас он сам себя жалеет и утешает, но четверть века назад он не пожалел великую страну и принес в жертву собственной мании величия триста миллионов ее граждан.
Он так ничего и не понял — и описывая обструкцию, которой он подвергся в 1996 году, когда выдвинул свою кандидатуру на пост Президента России — во всем винит с одной стороны — администрацию Ельцина, с другой — «выходки КПРФ». И даже то, что при голосовании он получил голосов меньше, чем представил подписей в ЦИК для своего выдвижения не проясняет для него одну простую вещь — его не ненавидели. Его презирали.
Много фотографий. Ценных, исторических. Вот он в колхозе. Вот он с орденоносцем отцом. Вот он с Гришиным. Вот он с Косыгиным. Вот он с Брежневым. Вот он с Андроповым. Вот он в комсомоле… Только не пишет, как и когда он их всех решил предать. И разрушить все то, что они создавали и отстаивали всей своей жизнью.
Рассказывает, как в село пришла газета с вкладышем — о подвиге Зои Космодемьянской. Как он по многу раз читал ее односельчанам и как те плакали — от жестокости фашистов и от героизма Зои. Рассказывает, как вместе со сверстниками восклицал: «Мы зададим фашистам!». И не говорит, как и когда решил, выбирая свое место в жизни, стать вместе с теми, кто истязал Космодемьянскую и ее вешал.
Вот он пишет о том, как умер Черненко и как он стал Генсеком. И первое о чем рассказывает — как решил (по его словам — сам), что его жена должна играть роль «первой леди». Уверяет, что она вовсе не играла роли в принятии политических решений и даже не знала, чем занимается Политбюро. Только еще живые сегодня и общавшиеся с ним тогда генералы рассказывают, что даже когда они предупреждали его о недопустимости сокращения и уничижения тех или иных видов вооружений, он отвечал:
