Удар [хроника одного происшествия] | страница 6

Ютта Шёнфельд: Камень свалился. Свалился камень с души, который он носил в себе.

Юрген Шёнфельд: Когда мы приехали в Буков, я сказал, ну, тогда до пятницы, и простился с ним. Он знал уже. Он знал, что парни, с которыми он выкапывал труп, пошли в полицию.

Ютта Шёнфельд: Марсель сказал, что он не хотел нас грузить этим. Я бы всё равно не могла жить с этим, а заявить на него в полицию я бы тоже не смогла. До сегодняшнего дня, я не могу поверить в это, это я вам говорю откровенно, я не хотела в это верить. Я вообще теперь не знаю, во что ещё я должна верить. Сначала я думала, что Марко вообще на это… но Марко с самого начала сказал, я не имею к этому никакого отношения, я ничего не делал. Я думала, я вообще с ума сойду. Когда Марсель вдруг исчез. Когда я оставалась одна дома, я слышала голоса. Голоса моего отца, который давно умер, Марселя. Я стараюсь держаться, я хочу, чтобы они оба вернулись домой, когда-нибудь. Марко и Марсель. К Марселю я особенно привязана. У меня сейчас такое чувство как бывает, когда у тебя после родов отнимают ребёнка. Марко я ещё до этого потеряла. Он построил себе свой собственный мир, которого не существует. Это началось уже в 13 лет.

Юрген Шёнфельд: Мы делали всё, что мы могли сделать. Мы хорошо воспитывали своих детей.

Ютта Шёнфельд: Дети всегда были на первом месте, партнёр только после них.

Юрген Шёнфельд: Они остаются нашими детьми.

Ютта Шёнфельд: Конечно, они натворили дел.

Юрген Шёнфельд: Они остаются нашими детьми. Мы же не посылали их туда, в свинарник.

Прокурор: С позиции прокурора я могу констатировать: виновники преступления Марко и Марсель Шёнфельд, а также Себастьян Финк характеризовались неопределённой правоэкстремистской совокупностью мыслей, которая проявилась во всей полноте в форме насилия. В вечер преступления в наличии не было ни претендента на получение политического убежища, ни еврея, ни кого-либо другого, кто вписывался бы в образ врага. Поэтому приятель стал вынужденной жертвой, своего рода козлом отпущения, так как преступникам не встретилось ничего более подходящего. По нашему мнению жертва в лице Шёберля после всех истязаний и надругательств сам себе вынес смертный приговор тем, что он сказал: я еврей. Если бы он к этому моменту сказал, вы что совсем рехнулись, ведь я же ваш кореш Маринус, то я не думаю, что акт умерщвления состоялся бы. Это не упрёк, а просто констатация. Пока он не признал себя евреем, они изголялись — не самое изящное выражение, но, может быть, оно здесь уместно, — над его выкрашенными в блондина волосами и реперскими брючками. Акт убийства был облегчён тем, что Маринус, с точки зрения преступников, находился на более низкой ступени умственного развития. В один ряд потенциальных жертв наряду с претендентами на политическое убежище можно поставить также людей с ограниченными физическими возможностями. И как раз это относилось к жертве. Маринус заикался, особенно когда он был взволнован.