А утром он узнал, что тетя Даша умерла.
Вот и все. И не виноват Миронов, а вину свою чувствует.
Форточка у Миронова всегда открыта. Весна на улице. Конец мая. Снег тает. А первомайскую демонстрацию совсем снегом засыпало, даже пурга была последняя, свирепая. Скоро июнь — там уж и лето молниеносное, хорошо летом, на Чукотку пора. Да нет, пора уже в ясли, за малышом.
«Что ж Кен-то не едет?»
Вспоминает Миронов прошлое. Странная штука время. Вот ведь как давно все было, уж и думаешь: а было ли?
Проходит время, одни люди остаются в твоей жизни навсегда, другие — как ночной гость — попил чай, переночевал и ушел из дому, будто и не было. И невольно думаешь, что высшая мера в оценке твоих дел — это когда друзья грустят, если тебя нет с ними рядом.
Миронов все еще лежит. Принял таблетку.
«Этот год, думает он, называется годом счастливых перемен. А с начала года двое его знакомых в разных концах области ушли в небытие. Прямо скажем, далеко не хорошие люди. Значит, для кого-то их смерть действительно счастливая перемена. И вот я сам лежу в постели. Если я уйду вслед за ними, — значит, я тоже негодяй? Выходит, надо жить, раз я хороший. Год-то счастливых перемен. А кому мой уход принесет счастье? Никому.
Хоть в этом-то я уверен, слава богу…»
Миронов встает, накидывает плащ, идет в ясли. «Вот все образуется, думает он, достану малышу собаку, большую лохматую чукотскую собаку. И еще научу его не бояться одиночества. Одиночество часто благо, не надо его бежать…
А если Кен не приедет, — дождусь жены и сам к нему поеду. И это враз утяготит его вину перед самим собой из-за несдержанного слова…»
В дни молодости Миронова где-то два с лишним десятилетия назад (боже, как быстро летит время!) эта узкая многокилометровая заснеженная коса сияла первозданной белизной до самой середины июня.
Весной над ней пролетали птицы, и белые канадские гуси обязательно отдыхали тут перед последним броском на остров Врангеля.
Поздним летом на косу вылезали моржи, грелись на солнышке, нестерпимый запах стоял вокруг, рев и хрюканье, но в основном все-таки была тишина — моржи больше спали, нежились на солнце.
Осенью и ближе к зиме коса превращалась в медвежью столовую. Медведи подкочевали сюда с первыми льдами, на косе валялись в множестве мертвые моржи — для старых, больных и просто задавленных в толкотне и свалке коса была последним прибежищем. Пищи для белых медведей было в избытке.
По следам медведей шли песцы, довольствовались остатками медвежьей трапезы.
