Сковал дядьку страх. И всю вину, какая была, свалил он на попавшегося под руку Зыкова, доложив, что Зыков проделал в заборе дыру и хотел сбежать, подговорив еще и мальчонку, которого Петр Петрович уж не в силах был ухватить. И Зыкова немедля отделили от других, куда-то уволокли, а Петру Петровичу велели отправляться обратно к забору и заколотить дыру.
Управившись, дядька с горстью гвоздей в кулаке и молотком шатался по дому, не дождавшись, чего еще скажут делать. Врачи, санитарки, обслуга - все кружили, отыскивая какое-нибудь ответственное лицо. Поумнев, связались с районом, известили милицию, что сбежал у них малолетний душевнобольной. Сообщили приметы туда же, в район. Обслуга хлынула толпой к лесу, но ничего не высмотрели. Кто-то уходил в одиночку и, побродив, воротившись, вырастал серым лешим грибом, оглашая вслух, что ничего не отыскал, никаких следов. И ранние, еще зимние сумерки, которых не замечали, как и хода времени, часу в шестом навели в доме свой дремотный порядок.
Митю ходили искать еще Пахомовна с Петром Петровичем - того наконец употребили в дело, а нянька увязалась, все никак не могла утихомириться. И розыск они вели такой: Пахомовна сукой вцеплялась в Петра Петровича, терзала его и облаивала, что недоглядел, а тот молча и одиноко, будто арестованный, тащился куда-то вперед, укрываясь от нее спиной. Нянька задыхалась, уставала. И он тогда, обжидая, останавливался. Окликал сдавленно, будто жалуясь: "Миитяяаа... Миитяяаа..." А старуха огрызалась, оживая, из потьмы: "Блядь такая... Блядь туремная... Сгубил мальчонку, сгубил, чтоб ты сдох... И чего тебя в той турьме не убили, чего ж тебя как крысу тама не задавили... Сам жрешь, пьешь, блядь, а мальчонку сгубил..." Дядька не сдерживался, перечил ей горячо, слезно: "Да чего вы городите, Евдокия Пахомовна, да я ж найду его, найду!" - "Найдешь да убьешь, убьешь да найдешь..." - дурела нянька. Так по лесу ходили и так воротились; Петр Петрович - истерзанный, в слезах, а Пахомовна - каменная, ни кровинки в лице. И будто безрукие.
А лежал Митя в сугробе. Тот холодный пуховый сугроб хоронился под елью. Снег лесной пышет духом хвойным, живой без морозов зимних, белей зимних небес. Ель в лесу росла. Их, еловых, уродилось гуще снегов. Мите помнилось, что ноги его подломились и он мигом высоко взлетел. Головушку сладко, тепло кружило. Глаза то застила чернота, то их слепил свет. Проснулся он в сугробе, будто темным ранним утром. Но услыхал усталые глухие голоса людей, тонущие в тишине леса. Митя испугался людей, хоть не постигал, что его ищут. Он и как звался позабыл. Кругом зазывали, будто мычали: "Мыыааа..." И еще стонала, гудела еловая снежная гуща - мучилась. Мите чудилось, что неведомый кто-то рыщет одиноко по лесу: мычит он, голодный и чужой.
