Понятное дело, сейчас все они вызывают сочувствие, исхудавшие, оборванные, изможденные, голодные. Но сочувствие никого не избавляет от знания азбучных истин. В среде таких, как они, брали свое начало все беды Азии до эпохи колониального владычества. Именно голод, не исчезающий во многих поколениях, превращал сердца и умы в мертвый кусок гранита; хронический дефицит белка и недостаток энергии в организме способствовали безграничной темноте населения, возводимой жестокими старцами в ранг добродетели и моральной нормы. Может, и правда не было другого выхода, нельзя было иначе сокрушить эту гранитную скалу неколебимой апатии?
Нужен долгий разговор с этими людьми, чтобы избежать скороспелых суждений.
Стричь старых женщин — да, это отвратительно. Но ведь не все острижены. Может быть, те, с которыми мы разговаривали, просто пали жертвой чрезмерного усердия начальника какой-то одной из «коммун»?
Ограничение рождаемости… Не надо быть мальтузианцем, дабы знать, что это за проблема для Азии и не только для нее. Применявшиеся до сих пор методы ограничения демографического взрыва в Азии либо полностью провалились, либо дали лишь локальные, частичные результаты. Впрочем, несколько лет тому назад в Индии приступили к полупринудительной стерилизации, и мир от этого не рухнул.
Я должен сохранить рассудок, если хочу понять, что здесь действительно произошло.
XXVIII. «Метафизики считают, что вещь может лишь бесконечно воспроизводить самое себя, но не может превратиться в иную, отличную вещь». (Мао Цзэдун. «Относительно противоречия». Эта работа написана в Яньани в 1937 году.)
XXIX. Мы ехали дальше, трубя, тормозя, продираясь в густеющих клубах желтой пыли, которая лениво оседала на тянущихся по обочине упряжках, головах, тележках, буйволиных рогах. Пыль с каждым километром все более сгущалась, покрыла борта машины и оружие сопровождающих солдат, набилась уши и нос, осела в горле, разъела веки. В конце концов пришлось остановиться, чтобы стряхнуть с рубашек толстый и липкий слой пыли. Раскаленный воздух куснул нас, словно пес из-за угла, он был сухим и острым, как клинок мачете. Не было еще восьми утра, но за минуту остановки мы пролили целые ручьи пота, которые, поспешно извергаемые потрясенным организмом, потекли по лбам и штанинам. Даже на руках и на веках перемешанный с пылью водянистый пот превращался в жгучее месиво.
Никогда прежде я не испытывал подобного климатического шока. В ста двадцати километрах на восток, в городе, откуда мы выехали пять часов назад, температура в полдень не превышает тридцати двух градусов, влажность держится в границах шестидесяти процентов. Февраль там — самое легкое для европейца время года. А здесь мы внезапно оказались средь пустыни и попали в разъяренный зной, в облака пыли, невидимые частички которой, словно миниатюрные линзы, собирали солнечные лучи и наращивали их губительную силу. Влажность, надо полагать, приближалась к нулю. На расстоянии всего лишь ста двадцати километров разница температур составила больше двадцати градусов. Это внезапное открытие отняло все силы; во время езды встречный воздух смягчал жгучую силу зноя, а после минутной остановки нам стало трудно дышать. Это граничило с невероятностью. Ведь в тропиках не бывает таких больших скачков температуры и влажности при столь незначительном расстоянии.
