— Дело здесь в том, что уголь на границе с диабазовой дайкой имеет другую структуру, — объяснил Арсеньев. — Под действием высоких температур и мощных давлений, созданных потоком расплавленного диабаза, уголь в значительной степени графитизировался. А графит, как вам известно, хороший проводник. Слой графита невелик, несколько десятков сантиметров, редко где — метр, это узкая проводящая пластина, зажатая между непроводящими углем и диабазом. Но благодаря своему огромному протяжению в земле пластина эта хорошо рассеивает ток, ее сопротивление рассеиванию тока ничтожно мало — сотые доли ома. Теперь вы понимаете, как произошел взрыв? Вследствие какого-то повреждения кабеля на его броне появилось высокое напряжение, а провод от взрывомашинки пересекал дайку и графитизированный уголь и где-то касался оголенной частью этого проводящего угля. При случайном прикосновении провода к кабелю пролетела искра, которая и породила взрыв. Надо признать, что произошло очень редкое совпадение многих несчастных обстоятельств и только в силу этого стала возможна катастрофа.
В квершлаге, проложенном в вечномерзлых породах и продуваемом свежей струей, было очень холодно. Но Семенюк снял шапку и вытер вспотевший лоб. Лицо его было бледно, руки подергивались. Он сказал глухо:
— Выходит, вы были правы, Владимир Арсеньевич, мы виноваты в несчастье.
Арсеньев покачал головой.
— Нет, вы не виноваты. Вы не могли заранее бороться с опасностью, о существовании которой еще никто не знал.
И с торжественностью, соответствующей важности момента, Арсеньев закончил свое объяснение:
— Графитизированный уголь около даек до сих пор грозил таинственной гибелью каждому, кто спускался под землю, насыщенную метаном. А сейчас мы превратим его в самого верного и надежного нашего защитника. Он будет спасать людей от опасности, а не угрожать им. Вот вам та проводящая земля, которой вы не могли никак найти. Я предлагаю вбить на границах даек стальные трубы и заземлить на них всю электрическую аппаратуру. Высокое напряжение больше не появится там, где ему запрещено показываться.
В болезни Маши, наконец, наступил перелом, она шла к выздоровлению. К ней еще никого не пускали, но передавали записки и сообщали, кто приходит. Маша была удивлена и растрогана, чуть ли не вся шахта перебывала в приемной и добивалась свидания с ней, многих, например Полину, она почти вовсе не знала. Она перечитывала записки — нежные, заботливые, дружеские, складывала их в стопочку, прятала под подушку, чтоб всегда были под рукою. Две бумажки лежали отдельно, она часто возвращалась к ним, хоть и знала уже наизусть: «Машенька, выздоравливай, ждем тебя. Павел» — от Камушкина. И вторая — от Синева, крик его души: «Выздоравливайте, верьте мне, вы не все знаете. Алексей». Маша недоумевала, чего она не знает и почему Синев так мучается — она много размышляла над его строчками.
