— Все это замечательно, — сказал Стюарт, отдавая ключи от машины Марклину, — но сначала я, как всегда, наведаюсь к Святому источнику.
— Зачем? — спросил Марклин, говоря тоном тихим и уважительным и всем своим видом выражая любовь к Стюарту. — Вы омоете руки в источнике, чтобы очистить их от крови? Но эта вода уже сама по себе кровава, учитель.
Стюарт горько рассмеялся:
— Но ведь это кровь Христа, разве не так?
— Это кровь осуждения, виновности, — сказал Марклин. — Но мы поедем к источнику после ужина, еще до темноты. Я вам обещаю.
И они наконец двинулись вниз с холма.
Майкл сказал Клему, что хочет выехать через парадные ворота. Он уже вынес чемоданы. Их было всего два: Роуан и его собственный. Это ведь не отпуск, когда нужны целые горы чемоданов и сумок с одеждой.
Перед тем как закрыть свой дневник, Майкл заглянул в него. Там было длинное изложение его философии, записанное в ночь Марди-Гра, когда Майкл и думать не думал о том, что может быть разбужен жалобной граммофонной пластинкой или видением Моны, танцевавшей, словно нимфа, в белой ночной рубашке. С венком на голове, свежая и душистая, как теплый хлеб, парное молоко, клубника…
Нет, он больше не мог думать о Моне в этот момент. Нужно было дождаться звонка из Лондона.
Кроме того, он хотел прочитать один отрывок:
«Полагаю, в конечном счете я верю, что спокойствие ума может быть достигнуто перед лицом худшего из ужасов и тяжелейших потерь. Оно может быть достигнуто верой в перемены, волю и случай и верой в нас самих, в то, что мы можем поступать правильно, скорее часто, чем редко, столкнувшись с бедствиями».
Шесть недель прошло с той ночи, когда он, в болезни и горести, написал эти слова. Он был пленником в этом доме тогда — и продолжал им оставаться.
Майкл закрыл дневник, положил его в свою кожаную сумку, сумку сунул под мышку и взял чемоданы. Он спустился вниз, немного нервничая из-за того, что у него не было свободной руки, чтобы держаться за перила, и уговаривая себя, что сейчас-то он не пострадает от головокружения или какой-то другой формы слабости.
А если он в этом ошибался, что ж, тогда он умрет, делая что-то.
Роуан стояла на крыльце и разговаривала с Райеном. Мона была там же, со слезами на глазах всматриваясь в Майкла с вновь вспыхнувшей преданностью. Она выглядела такой же прелестной в шелке, как и в любой другой одежде, и, когда Майкл смотрел на нее теперь, он видел то, что увидела Роуан, видел то, что первым заметил в самой Роуан: слегка набухшие груди, румянец на щеках и сверкающие глаза; и еще чуть заметно изменившиеся движения Моны.
