У нас ведь как получилось: сначала поставили «Ненужного ребенка», а потом хватились, что юбилей Грибоедова. Ну и приписали эти куплеты, тем более что и цесарка без специально написанного для нее дивертисмента со сцены после спектакля никогда не уходила.
Как раз в день «Ненужного ребенка» я и предложил писателю навестить цесарку. Он уже не капризничал, а поехал со мной в театр ко второму акту. Приезжаем, а антракт затягивается, второй акт задерживается. Сначала мы не нервничали, у нас в городе такое случается: артисты недовольны денежным вознаграждением и отказываются доигрывать, антрепренер недоволен сборами, — мало ли что? Но прошел час, два, а спектакль так и не продолжается. Мы кинулись в гримерку — нет цесарки. Говорят, увез ее поклонник, и никто не знает, в каком направлении, и никто не знает, что теперь делать.
У красавицы-цесарки был не один поклонник. Но я сразу догадался, о ком идет речь. Он возглавлял у зеленых борьбу за живую природу и безжалостно отстреливал всех, кто нарушал его приказы. Художникам, например, он запретил рисовать натюрморты, поскольку захотевший задушить бабочку или зайца в помыслах своих уже согрешил наяву и должен ответить по всей строгости зеленых законов. На глаза ему было лучше не попадаться, непременно к чему-нибудь придерется. При этом, как все жестокие люди, был страшно сентиментален — построил на свои деньги «Холстомер» — хоспис для престарелых животных; туда нанимались квалифицированные сиделки, читали безнадежным пациентам вслух: рогатому скоту и парнокопытным Апулея, свиньям особо Орвелла, кому нравилось — дедушку Крылова, Чехова, Киплинга, нервным белым мышам — Маршака. Не раз поклонник цесарки проводил конкурс на лучшее произведение для больных животных, но нужно отдать должное писателю, тот никогда не участвовал в состязаниях, профанирующих настоящее искусство.
Цесарку зеленый поклонник любил страшно, но и мрачно одновременно. Избивал за малейшую провинность. В тот роковой вечер, как уверяли очевидцы, зеленый выразил недовольство куплетами, которые она распевала о Грибоедове, и именно тем, что она слишком высоко задирала ноги, никак не мотивируя это текстом. Подозревая его симпатии и искренне желая смягчить обстановку, цесарка ответила ему, что у Сталина сохла рука, как и у Александра Сергеевича Грибоедова, и отличить невозможно. Он посмотрел на нее исподлобья, и взгляд его стал страшен. Она залепетала, что очень его любит, что ей безразличны его убеждения, что она сама мечтает увидеть всемирного Ленина под стеклом — Мону Лизу. В подтверждение своих слов она почему-то стала вытряхивать на гримерный столик содержимое сумочки; выпала книжка писателя про наших мам. Цесарка затараторила:
