Холли не поняла, смех или сдавленное рыдание вырвалось из ее горла.
– Ты мне не веришь?
В ответном смешке Тео прозвучало неприкрытое презрение.
– А я должен? – Он провел ладонью по лицу, задержавшись на темной щетине, которая всегда проступала на подбородке к концу дня, и Холи невольно вспомнила, как его щетина слегка покалывала внутреннюю сторону ее бедер. Одно это покалывание было способно довести ее до экстаза. – Меня больше не интересуют дешевые театральные сцены, Холли. Просто скажи, чего ты хочешь, и мы продолжим. Повторяю, ты можешь получить развод. По-моему, я очень покладист.
Холли не могла вздохнуть. У нее было чувство, что она оказалась прикованной к нему.
– И я предлагаю тебе этим воспользоваться, – предложил Тео голосом, которым можно было бить, как хлыстом.
– Я не могу заявить в суде, что была тебе неверна, – с усилием выговорила Холли. Его темные глаза сощурились, он неопределенно повел плечами. – Потому что этого не было.
В глазах Тео полыхнуло пламя, а затем в них появилось что-то запредельно опасное.
– Тогда почему ты утверждала обратное? Насколько я помню, ты уверенно говорила об этом.
– Я была настойчива, – поправила его Холли с большим жаром, чем ей хотелось бы. – Зато ты был уверен. Это разница.
– Ну и путаница, – пробормотал Тео, взял бутылку вина у официанта, поблагодарил и отпустил его кивком, после чего налил себе бокал. Даже намек на насмешку исчез из его жесткого голоса, когда он продолжил: – А теперь скажи мне, agapi mou, зачем тебе понадобилась такая кошмарная ложь? Зачем сочинять страшную историю для обожающего тебя мужа и очернять себя?
– Это было необходимо, – ответила Холли, не понимая, почему ее пульс так громко и беспорядочно бьется, а дышать вдруг стало тяжело. Разве она должна пребывать в таком ужасе от перспективы сказать правду? – Я знала, что иначе ты меня не отпустишь.
Мужчина расхохотался. Он заметил, как отпрянула Холли. Ему почудилось, что он коснулся ее, хотя в этом прикосновении не было и намека на нежность. Ощущение напоминало скорее порыв дикого зверя. Тео это понравилось. Словно он в самом деле был – как она выразилась? – головорезом.
Таким же неприятным и отталкивающим, как его отец.
Тео встал, глядя на нее с прежней яростью, к которой примешивалось что-то похожее на жалость, только он не знал, кто вызвал эту жалость, – Холи или он сам. Он не понимал, почему приехал сюда. Почему, когда речь идет об этой женщине, он сначала действует и только потом думает?
