, когда он круглые камни катает взад-наперед, и чаечки маленькие покрикивают пронзительно и властно, и леса шум шуршащий доносится порой. Глазам вдруг станет больно – то блеснет на солнце ослепительным снежным рафинадом величавая белуха, раз, другой, третий, и страх окатит тебя – большая она, больше лодки твоей вдвойне, и уговариваешь себя – да мирная она, мирная. А как описать чувство пяток, бедер, ягодиц твоих, которые, к тонкой резине прилепившись, всю бездонную морскую жизнь под собой чувствуют, все ее колебания тайные и движения, и ты через пятки твои связан напрочь с живой водой этой, ты привязан, пришпилен, приткнут к ней наотмашь, и не деться никуда, ты часть ее, и спокойствие, мудрость ее входит в тебя через пятки. А чувство братства, любви ко всем гребущим, навстречу ли тебе, вдогон ли, – ты машешь им рукой и улыбаешься так широко, что сводит скулы, и видишь далекое сверкание ответных улыбок. Сказал так и подумал вдруг, что белухи белый бок – улыбка та же моря мореходам.
Какие еще есть чувства в человеке, подскажите мне, и я в мельчайших миллиметрах опишу их сладостность на Белом море. Обоняние – запах свежести морской, рыбы морской, солнца морского. У солнца есть запах, когда оно слепящими бликами пляшет на мелкой ряби. Запах этот – шипящий, газированный, веселый. Нос чешется от него, желает горечи водочной рот. Обаяние – ты обаятельный гребун, и друзья твои обаятельные, и вы любите друг друга за ловкость вашу и слитность, и неразрывность с морем, которое тоже так сильно любит, что нужно постоянно об этом помнить – чтоб ласкою не захлестнуло окончательно. «Мористее, мористее держи!» – это носовой друг твой кричит, и вовремя – в скулу ударила волна, в избытке чувств ты вдруг отвлекся и утратил качки ритм. «К берегу правь», – это он же, увидевший вход в бухту, усталый сладостно и предвкушающий еду. И ты тоже вдруг чувствуешь всё тело свое тяжелое, всю неподъемную плоть – и снова понимаешь, что получил еще одно памятное, навсюжизненное чудо – морскую усталость.
Утро выдалось такое, что, еще вылезая из палатки и натягивая на ноги непросохшие за ночь, волглые изнутри сапоги, Гриша уже почувствовал счастье. Сонные, припухшие с ночи глаза сами собой раскрывались всё шире и шире. Вместе со свежим воздухом в грудь вошло ощущение надежды и отваги перед жизнью. Не могло больше в ней быть плохого – вокруг, до далеких горизонтов, простирался рай. Небо и море соперничали в синеве, как две озорные девчонки, только научившиеся кокетничать и гордые новым умением. Они и не подозревают, что главная прелесть даже не в красоте их юной, а в живости, веселости молодых улыбок, смешливости и радостной открытости повадок. Так и эти две нарядные, утренние красавицы хихикали друг другу и всему миру блеском ярких бликов на протянутых друг к другу свежих ладошках, перешептывались прозрачным шорохом пены на веселых разноцветных каменьях, обмахивались, притворщицы, белыми платочками отражающихся в воде облаков, и тогда легкое дыхание свежего бриза доносилось до заспанного Гришиного лица и разглаживало на нем все прошлые и будущие печали. Он долго стоял, не в силах шелохнуться, и любовался, и смотрел, и дышал. На глаза наворачивались непрошенные слезы. В груди тихонько шевелилась оживающая вера в промысел.
