Вообще-то Гриша жил хорошо. По крайней мере, до того момента, когда стал задумываться об этом. Жизнь была интересной, спокойной, предсказуемой. Еще с детского сада стал он замечать за собой какую-то особую, едкую наблюдательность, которая только помогала наслаждаться различными прекрасными моментами. Бежал ли он ранним утром в свою группу, чтобы успеть, чтобы опередить – почему-то очень важно было быть первым, а по дороге, еще на улице, успевал обрадоваться первому льду на лужах, и не просто похрустеть им в мелких белесых местах, но и понять чудесную гибкость, прогибаемость и тревожный, предупредительный, душу холодящий стон над местами темными, глубокими, – уже утро становилось ненапрасным. Отправлялся ли в ближайший магазин за хлебом – и там успевал заметить на прилавке гору масляной, оранжево-прозрачной, жирно навалившейся на белую гладость подноса рыбьей икры, от которой пахло пронзительно и тошнотворно, словно из пасти веселого дворового пса. Зато как таяла затем во рту чернявая горбушка, и ноги сами замедляли бег, и Гриша успевал обкусать весь бок буханки, с тревожной сладостью готовясь к порицанью. А если на прогулке в том же детском саду укрыться от всевидящего воспитательского ока, да набрать мелких камней полные пригоршни, да расположиться удобно у камня большого и начать разбивать мелкие ударами удачно подвернувшегося булдыгана – какая красота откроется на свежих, солнца не видевших разломах.
Вообще, кто сказал, что существует время, что оно куда-то течет. Мы рождаемся, растем, живем, близимся к смерти, умираем. Кто-нибудь важный скажет – я помню то время. Не верьте ему, врет. Помнит, как и любой, себя, свои ощущения, всполохи чувств, жесткость обид, страх. И, глядя в зеркало на усталое, опухшее, морщинистое лицо, ты-то знаешь, что и зеркало тоже врет, что на самом деле у тебя молодые глаза и хорошая улыбка, что залысины старика есть глупая шутка гладкой поверхности тьмы. Ты ведь чувствуешь и сейчас, как пахучий летний ветер играет твоими волосами, словно прядями сочной травы, льнущей к теплому, стрекотаньем кузнечиков прошитому лугу. Ты ведь знаешь, что если волос нет, то это потому, что ты впервые побрил наголо голову для новых ощущений и теперь смеешься себе самому, после купания стряхивая воду с шершавой щетинки растерянной мокрой ладонью. Ты знаешь…
«Гришуня, просыпайся», – сквозь сон донесся до него голос матери. Он потянулся так, что хрустнуло что-то в спине, не больно, а неожиданно и смешно. «Хрусть, – сказал сам себе, и еще раз, с удовольствием от последовательности звуков: – Хрусть». Затем приоткрыл глаза с набежавшей за ночь на веки липкой корочкой хороших снов и сквозь нее туманно увидел близкое окно. Оно было всё затянуто патиной налетевшего за ночь, налипшего на утреннюю росу тополиного пуха. «Пух, – опять про себя, вкусно выдыхая воздух, – хорошо, будем поджигать». Протянул руку и нащупал с вечера припрятанные в карман штанов спички. «Хорошо горит пух, как бикфордов шнур, – вчера подробно расспросил у отца про это красивое, партизанское слово и погордился, как сегодня удивит друзей, – будем поджигать пух».
