— Дом свой показать хочет. Не страшно, Николай Иваныч, к ним идти-то?
— Ничего, я думаю. В случае чего — вон городовой стоит.
Повинуясь арабчонку, они подошли к мазанке и вошли в переулок, еще больше грязный. Подведя к низенькой двери, ведущей в мазанку и завешенной грязным ковром, арабчонок вдруг остановился около нее и загородил вход.
— Dix centimes… — строго сказал он, протягивая руку.
— Дай ему, Николай Иваныч, медяшку. Десять сантимов просит. Там у тебя медяки в кармане есть… — сказала Глафира Семеновна мужу.
— На, возьми, черт с тобой…
Николай Иванович протянул арабчонку десятисантимную медную монету. Арабчонок приподнял ковер и пропустил в дверь Глафиру Семеновну, но перед Николаем Ивановичем тотчас же опять загородил вход.
— Dix centimes, monsieur… — заговорил он опять.
— Да ведь уж дал я тебе, чертенку.
— Dix centimes pour madame, dix centimes pour monsieur…
— Николай Иваныч, что же ты? Где ты? Я боюсь одна! — послышалось из мазанки.
— Сейчас, сейчас… Да пусти же, чертова кукла! — оттолкнул он арабчонка и ворвался в дверь за женой.
Арабчонок завизжал, вскочил в мазанку и повис на руке у Николая Ивановича, крича:
— Dix centimes, dix centimes…
— Вот неотвязчивый-то… Да погоди, дай посмотреть. Потом дам, может быть, и больше.
— Dix centimes, dix centimes… — не унимался арабчонок и даже впился Николаю Ивановичу в руку зубами.
— Кусаться? Ах ты, черт проклятый! На, подавись.
Получив еще монету, арабчонок успокоился, подбросил ее на руке и вместе с другой монетой тотчас опустил в мешок, сделанный из паголенки женского полосатого чулка и висящий на стене у входа. Мешок был уже наполовину набит медяками.
— Каково! Кусаться вздумал, постреленок… — сказал Николай Иванович жене.
— Да ведь с ними надо осторожно. Они дикие… — отвечала та. — А только к чему он нас притащил сюда? Здесь и смотреть-то нечего.
Смотреть было действительно нечего. Сидела на циновке грязная смуглая пожилая женщина в белом покрывале на голове, с голыми ногами, с голой отвисшей грудью и, прижав к груди голого ребенка, кормила его. Далее помещалась, поджав под себя ноги, перед ткацким станком молоденькая девушка в бусах на шее и ткала ковер. В углу храпел, лежа вниз лицом, на циновке араб, но от него виднелись только голые ноги с неимоверно грязными пятками. В мазанке царствовал полумрак, ибо маленькое грязное окошко освещало плохо, воздух был сперт, пахло детскими пеленками, пригорелым салом.
— Тьфу, мерзость! Пойдем назад… — проговорил жене Николай Иванович и вывел ее из мазанки в переулок.
