— Нет красиво, — сказала Таюнэ, положив букетик на хворост. — Большая цветок красиво, такая нет.
— Да ты понюхай, они же пахнут, — возразил Шурка и поднес букетик к лицу Таюнэ. — Чувствуешь, как липой пахнет?
Таюнэ поморщилась, брезгливо отвела от себя Шуркину руку.
— Нет красиво, — повторила она. — Большая цветок красиво.
— Ни черта ты не чувствуешь! — с досадой сказал Шурка и, зашвырнув букетик за сараишко, пошел к реке умываться.
Таюнэ увидела, что он рассердился, и, догнав его, спросила:
— Василя сердита, да? Зачем Василя сердита Таюнэ?
— Отстань, — грубовато сказал Шурка. — Иди смазывай жиром свои капканы.
Утром Таюнэ разбудила его веселым криком:
— Вставала, вставала, Василя! Зима ходила! Снег много-много. Скоро-скоро встала!
Она растормошила его, потянула за руку к распахнутой двери.
Чистый, ослепительный свет ударил Шурке в глаза. Вчерашней тундры как не бывало: ни земли, ни кустов, ни травы, ни черных сопок — все выбелил снег. Он шел всю ночь и толстым слоем выстелился от горизонта до горизонта, — от него сладковато пахло не сухой и морозной, а весенней, талой свежестью.
— Кра-си-во, да? — выдохнула Таюнэ, поводя вокруг шальными, захмелевшими глазами.
Но Шурка не оценил красоты изменившегося пейзажа.
— Черт-те что — зима в сентябре! — сердито сказал он, сплюнув на чистый снег. И подумал, что теперь ему не вырваться из этой избушки, пока не ляжет настоящая зима.
— Кра-си-во!.. — пьяно повторила Таюнэ и шагнула с порога в глубокий, по колено, снег.
— Постой, где лопата? Сейчас раскидаю, — недовольно остановил ее Шурка и, сунув ноги в стоявшие возле дверей валенки, побрел в сараишко за лопатой.
Покончив с этой работой, Шурка отнес лопату на место, разделся до пояса и, пофыркивая и покрякивая от удовольствия, стал растирать снегом лицо, шею, грудь. Снег податливо таял в тепле рук, водой растекался по телу. Таюнэ с немым восторгом наблюдала за ним. Никогда до этого она не видела, чтобы чукотские или эскимосские парни умывались так, как умывался Шурка.
Когда Шурка ушел в избушку одеваться, она забежала за сараишко, стряхнула с плеч керкер и умылась, растерлась до пояса первым снегом, так же пофыркивая и покрякивая, как это делал ее муж.
Бывает в жизни человека такой перелом, когда все прошлое непомерно отдаляется, когда кажется, что все, что было, было не с ним, а с кем-то другим.
Так случилось и с Шуркой. Он все реже вспоминал лагерь, разгуливавших на свободе друзей-приятелей, шумные города и свою воровскую жизнь. А если и всплывали в его памяти лица прокурора и следователей, картины суда, допроса, обыска, топот погони по ночной мостовой и выстрелы в воздух, то тот Шурка Коржов, участник всех этих событий, представлялся нынешнему Шурке Коржову, человеком каким-то нереальным, о чьих похождениях нынешнему Шурке кто-то давно и, похоже, шутя рассказывал.
