Он отложил в сторону недочитанный томик Марка Алданова, натянул плед под самый подбородок и прикрыл веки. Захотелось сладко, по-стариковски подремать: Владислав, сын, от которого в обязательном порядке, как от работающего прибора, исходил шум — если он дома, работают сразу два телевизора, в его комнате и на кухне, блюет децибелами музыкальный центр, попеременно пищат, захлебываясь позывными, две мобилки, с утра завеялся в свою картинную галерею. Выставленная там модерновая живопись мало кого привлекает, прибыли дает с гулькин нос, хватает лишь на аренду да коммунальные услуги.
— Этот твой бизнес от искусства рано или поздно пустит тебя по миру, — часто ворчал Андрей Феликсович, справедливо полагая, что в тридцать пять лет пора уж, да и гораздо лучше, иметь упитанную синичку в руке, нежели тощенького журавля в небе. Вон Юрек Дымек открыл салон красоты «Колибри» и после месяца работы от клиентов отбоя нет. Краковские панянки любят, чтобы их головки выглядели идеально.
— Папа, ты меня достал с этим Юреком, — злился Владислав, — он у меня вместе с панянками уже в печенках сидит. Знаешь что? Усынови его. Он достойно обеспечит тебе дальнейшую старость.
— Правда глаза колет, — кротко ответствовал Андрей Феликсович и замолкал, обиженно поджав губы. Бог с ним, если бы у Владислава не ладилось только с бизнесом. Не по душе отцу было и то, что сын исповедовал богемный образ жизни. Мотыльково-легкое, с усладами, бездумностью, неотягощенное грузом ответственности бытие очень нравилось молодому Круликовскому. Девушек и женщин он менял как перчатки. Контингент этот был неисчерпаем, как бьющий из-под земли ключ, — юные непризнанные художницы, студентки, официантки из ресторанов, манерные искусствоведши да прочие соблазнительницы, имя которым — легион! «Странно, что у такого абсолютно нормального, а вернее, весьма серьезного человека, как я, вырос столь легкомысленный сын, — иногда думал Андрей Феликсович. — Бывает, видимо, что неподалеку от раскидистой яблони падает червивое яблочко…»
Впрочем, хотя сыном он был недоволен, тем не менее любил его и в душе надеялся, что тот когда-нибудь остепенится. Как бы шампанское не пенилось, все равно пузырьки полопаются, исчезнут.
С этой мыслью, обнадеживающей, как вид близкого берега для уставшего от плавания моряка, Андрей Феликсович и погрузился в сладкую, достаточно глубокую дрему. А проснулся оттого, что вдруг увидел себя босым на цветущей, из самого детства, леваде, которая расстилалась за его родным селом на Виннитчине; мягкая, как спорыш на подворье, трава приятно холодила ступни, но отрада на душе длилась недолго, уступив место ужасу, — прямо на него бежал, выставив крепкие острые рога, черный бугай с боталом на шее. Ботало звенело, звякало громко, непрерывно, этот звук, тревожный, нарастающий, противно сверлил барабанные перепонки, и когда стало вовсе уж невтерпеж, когда сердце от страха зашлось больно, невыносимо тоскливо, Андрей Феликсович проснулся. Оказалось, этот поначалу приятный сон стал выморочным благодаря настойчиво звонящему телефону. Оставаясь в кресле, Андрей Феликсович потянулся к журнальному столику из черного полированного дерева и снял трубку. Уже через несколько мгновений из его уст вырвалась смешанная польско-русская речь:
