Вычурно уложила свои по-прежнему непокорные кудряшки. У входа в зал еле слышно прошептала:
– Я отчего-то ужасно волнуюсь.
И лишь только раздвинулся занавес, выскочила из зала.
– Не могу. Понимаешь, не могу, – она жестом нашей мумэ прижала руки к груди, и мне стало страшно.
Вся эта старая, устоявшаяся и не очень складная жизнь оборвалась в один миг.
Был мартовский день со снегом и дождем. Вылет то откладывали, то назначали вновь. И я, сломленная этим ожиданием, думала про себя: «Скорей бы».
И когда в последний раз сестра, подхватив сумочку с документами, кинулась ко мне, я все еще не понимала, что это конец. Она коротко клюнула меня в щеку. И вдруг вскрикнула, как от внезапной боли:
– Одумайся!
Отстраненно посмотрела на меня, точно уже из своего нового неведомого и смутного далека, затем порывисто прижалась ко мне:
– Я жду тебя. Слышишь?
Я молча кивнула. Из потаенного уголка души кто-то утешительно шепнул: «Это всего лишь сон». «Да, да», – мелко закивала я.
Там, в ночном кошмаре, который накатывал и душил меня из ночи в ночь в тот год, я тоже мелко кивала сестре, стоящей на хрупкой ломкой льдине. А полынья все ширилась и ширилась. И громко хрустела льдина, уносимая половодьем куда-то в свинцово-синюю даль.
Наше прощание длилось бесконечно долго. Час за часом, день за днем, месяц за месяцем я приучала себя к мысли: «Теперь ты будешь жить одна».
Как часто в тот год сестра, прибегая ко мне на Ришельевскую, кричала с нестерпимо злым блеском в глазах:
– Слепая ослица!
Казалось, принятое решение вновь пробудило в ней ту энергию, с которой, приплясывая, бросала в ошеломленный зал свое веселое дерзкое «хоп, хоп».
– Здесь свои не нужны, не то что мы, чужаки.
И ее натруженная рука с голубоватыми выпуклыми венами выстукивала дробь по старой столешнице.
– Ты же знаешь, я несчастье за версту чую. Увидишь, здесь будет кровь. Большая кровь.
«Вылитый дед Лазарь», – думала я про себя, обводя пальцем замысловатый узор на много раз штопанной голубой плюшевой скатерти.
– Чего ты ждешь? Погрома? Какие тебе нужны еще доказательства? – наступала сестра.
В ответ я лишь молча пожимала плечами.
– Ты хочешь, чтобы Петька Колыванов, как когда-то его папаша, ломился к тебе в квартиру? – однажды в запале бросила она.
Я вздрогнула от неожиданности:
– Неужели помнишь? Ведь ты была еще ребенком.
Сестра ничего не ответила. Лишь ноздри ее тонкого прямого носа гневно дрогнули.
– А помнишь Филипповых, что жили на заднем дворе? – вдруг вырвалось у меня, и сердце отчего-то покатилось, покатилось вниз.
