– Будем заказывать кадиш? – высокий худой старик в длиннополом пальто тронул его за рукав.
Егор беспомощно оглянулся на Риву. Не поднимая глаз, она покорно кивнула в ответ. Старик тронул себя за кадык и запел высоким дребезжащим тенором. Неясные гортанные слова поплыли в осеннем воздухе. Казалось, они прилетели сюда из далеких неведомых краев. На миг что-то вдруг вспыхнуло во мне. Словно внезапно услышала давно позабытые родные звуки. Боль, страх, тоска – все отступило куда-то.
– Кто из родных жив? – спросил вдруг старик обычным голосом, круто оборвав молитву, и наклонился к Риве.
– А зун, а тохтер, эйниклэх (сын, дочь, внуки).
Шепотом начала перечислять она. Внезапно запнулась и еле слышно добавила:
– Еще назовите Риву.
– Вос фар а Ривэ (что за Рива)? – переспросил старик, – жена, дочь? – он терпеливо ждал ответа.
– Это я, – прошептала Рива и растерянно умолкла.
И тогда глаза старика блеснули любопытством:
– Кем вы приходитесь покойному? Жена, сестра?
Рива беспомощно оглянулась на нас:
– Его жена погибла в гетто.
– Их фарштэйн, их фарштэйн (понимаю), – кивнул старик. И резко вскрикнул, – Йо, йо! Бэйт Исраэл!
Две полутемные комнатушки, швейную машинку, стол, стулья и ножницы – все, кроме старой кушетки, на которой спал дед Лазарь, обещала оставить Рива после своей смерти напарнику Егору. Взамен он должен был поставить на могилу деда мраморную плиту.
– Не бойся, – обнадеживала его Рива, – я долго на этом свете не заживусь.
Она отгородила себе угол складной ширмой и приготовилась умирать. Одно ее тревожило – это мы.
– За старшую я спокойна, – делилась Рива с напарником своими невеселыми думами, – пока эта девочка повернется, пока сообразит, что к чему, – глядишь, все само собой уже утряхнулось. Но младшая, – тут она сокрушенно качала головой и тяжело вздыхала, – младшая – это огонь.
Мы по-прежнему жили на Тираспольской, вместе с Ривой. В квартиру на Ришельевской наведывались редко и только по необходимости. В этой комнате с высоким потолком, где по углам виднелись куски чудом уцелевшей лепнины, нам все напоминало прежнюю жизнь с теткой. Казалось, из каждого угла веет ее болезнью и несчастьем.
Весной Егор обещание свое сдержал. Белоснежная мраморная плита легла на могилу деда. На ней было выбито: «Здесь покоятся Элизер Коган и жена его Рейзе-Песя».
– Семья есть семья, – строго ответила Рива на мой недоумевающий взгляд.
А через полгода на этой же плите добавилась еще одна строчка – «и их дочь Менуха».
