Сколько мы прожили в хате с рыжим глиняным полом, белой печью, расписанной синими петухами, и серым, низко нависшим над головой потолком? Не знаю. Жар то и дело мутил мое сознание.
Я проваливалась в вязкое бездонное болото дремы. Помню только, как отгибался угол цветастой занавески и чья-то рука в засаленной кацавейке протягивала коричневый обливной глечик с молоком, пахнущим травой и хлевом:
– Цэ дытыни.
И еще тихий шепот деда Лазаря:
– Шма Исроэл Адонай Элокени, Адонай эхаз (слова молитвы).
Когда я снова появилась на Ришельевской, самый старший из мальчишек дворничихи Колывановой дернул меня за косу и, сплюнув сквозь зубы, сказал:
– Эх ты, тютя! Мы тут намедни Сталина без тебя схоронили.
Я тотчас метнулась к тетке:
– Что, Сталин умер?
Она в ответ лишь испуганно округлила глаза и прошептала:
– Кто тебе сказал? Твой сумасшедший дед Лазарь? Вэй из мир (горе мне)! – тетка судорожно воздела свои веснушчатые руки к потолку. – Б-же! Запечатай рот моему отцу. Пусть он онемеет на веки вечные. Я умоляю, – она схватила меня за подбородок и заглянула в глубину моих зрачков, – я умоляю тебя. Не болтай лишнего. Не ходи на Тираспольскую. Этот человек накличет на нашу голову беду.
– Швайг, Лазарь! Швайг! – то и дело взывала Рива.
Эти две женщины, которые на моей памяти не встречались ни разу, не сговариваясь, всю жизнь дули в одну дуду:
– Молчи, молчи, молчи.
– На том свете намолчимся, – подсмеивался дед.
Оглянувшись на дверь, он заговорщицки подмигивал своему напарнику Егору:
– Начинай!
– Ах калина-малина! Как любили Сталина! – взмывал к низкому сводчатому потолку полуподвала густой, сочный бас напарника.
– Хот, хоп, хоп, хоп. Сколотили ему гроб, – высоким тонким фальцетом врезался дед.
– Ах калина-малина! Сколько слуг у Сталина! – перебивал его бас.
Далее шло поименное перечисление соратников вождя, опорочивших себя антипартийной деятельностью. Не забывали даже примкнувшего Шепилова. При этом дед, радостно повизгивая, выкрикивал свое:
– Хоп! Хоп!
– Босяки! – взрывалась Рива, когда голоса их особенно высоко взмывали вверх, – замолчите вы, наконец, или нет? Чтоб у вас языки отсохли.
– Ду кохст? Кох! (ты варишь? вари!) – задиристо осаживал ее дед и вел свою партию дальше, с азартом сколачивая один гроб за другим.
– Их кох! Их кох (я варю!) – Рива грозно раздувала ноздри. – Но вы оба сядете. Как пить дать сядете.
– Молчать, женщина! – окорачивал ее в запале дед.
Инвалид словно не слышал всей этой перебранки. Подняв кверху лицо и прикрыв глаза, он вел с переливами:
