Я одобрительно хохотнула, почувствовав к нему неясную тягу, точно между нами не было ни полугодовой разлуки, ни его обиды.
— На что ты намекаешь? — взвился Карл, — на Прагу? Мы выполняли там свой интернациональный долг.
При слове «Прага» Винник поднял голову и посмотрел исподлобья на «молодой» конец стола, где сидела дочь, в окружении «биг бэнд» — своих двоюродных братьев и сестер: «По таким же студентикам наши танки палили на площади Вацлавка», — подумал он и плеснул себе в рюмку «Выборовой».
— Разве Зяма сказал слово Прага? Редер! Это поклеп! — бросился на выручку брата Яша.
— Ну что вы прицепились к Редеру? — с притворным сочувствием сказала Лина. — Главное столик тю-тю. Почил на свалке истории. А ему место в музее революции.
— Разве этот столик можно было продать? — встрепенувшись, вклинилась Манюля.
— Стыдно, тетя! Не ожидала я этого от тебя! Тем более, что ты столько лет вплотную связана с обществом «Знание». Кто тебе внушил, что наши революционные ценности продаются? — Лина сокрушенно покачала головой.
Однако Шошана, которая до сих пор «делала глухое ухо», не очень понимая, о чем идет речь, вдруг каким-то шестым чувством почувствовала опасность и властно крикнула:
— Все немедленно прикусите языки! В моем доме я не хочу слушать всякие глупства.
— В моем доме! — передразнил Аврам жену. — А я, что здесь не живу? Моим внукам есть в кого быть. — Он с гордостью ткнул себя в грудь.
И мы, «биг бэнд», которую еще лет пять тому назад, сажали отдельно за «детский стол» и не допускали к взрослым разговорам, мы, минуту назад азартно клевавшие Редера, как стервятники, засмеялись в полную силу молодых глоток. А до краха было еще далеко — чуть меньше четверти века.
Род проходит и род уходит.
Есть время радости и время печали.
И дом твой полон воспоминаний, как силки птицелова полны птиц.
Наступило время, когда об Израиле в нашем городе начали говорить чуть ли не в каждом доме. Уже случались дни, когда на перроне, провожая поезд, идущий в Брест, пели Хаву Нагилу, исступленно танцевали, положив друг другу руки на плечи, и плакали навзрыд, словно на похоронах.
Теперь, услышав слово Иерусалим, Шошана не кричала: «Их нихт вилн слушать дизе глупства (я не хочу слушать эти глупости)», — а лишь вопросительно-просящим взглядом всматривалась в лица своих постаревших детей и повзрослевших внуков. Когда я приезжала на каникулы, взгляды Шошаны и Аврама чуть ли не поминутно скрещивались на мне. Все чаще свистящим шепотом она выговаривала деду:
