— Кончай с мухобойками! Давай я тебя научу шить брюки — будешь кататься как сыр в масле.
Но Бенчик в ответ недоуменно улыбался: «Зачем?», как бы говоря всем своим видом: «К чему вся эта суета, когда у человека есть большая цель в жизни?»
Каждый год с наступлением весны бабушка Шошана начинала нервничать и наседать на Аврама.
— Сделай хоть раз в жизни что-нибудь для семьи! Найди кого-нибудь — нищего, бродягу, только чтобы он мог прочитать Агаду. Я хочу провести Седер у нас дома. Няня достанет мацу, а готовить я умею не хуже моей дочери, хоть она передо мной играет в свои секреты. Пусть хоть в один Песах я буду спокойна.
На деда у нее надежды не было, его непростые отношения с религией были всем известны в нашей семье.
— Выбирайте, что вам больше нравится, — резал Аврам, — или ваш Б-г глухой и слепой, или большой мазурик.
И все-таки по большим праздникам под всякими предлогами Шошана пыталась затянуть его в синагогу.
— Не затевай эти аидыше штыкелех (еврейские штучки), — резал дед. — После Понар[1] мне с Ним не о чем говорить. Поверь мне, если бы Он, — Аврам поднимал руку, грозно устремляя ее в небо, — сошел на землю и стал жить между людьми, они бы в первый же день выбили ему в доме все окна.
Но однажды, не устояв перед натиском бабушки, дед пригласил на Седер ветхого шамеса (служку) из синагоги. Тот приехал загодя, рано утром.
Обошел весь дом, заглядывая в каждый уголок, вроде бы в поисках хомеца (закваски). При этом то и дело бормотал, поглядывая на Шошану: «Крепко живете!». Добравшись до кухни, он уверенно сел за стол и с видом человека, исполнившего свой нелегкий долг, капризно сказал:
— А теперь, лансман (земляк), я должен проверить твое вино на кошер.
Задолго до появления первой звезды шамес и Аврам, положив друг другу руки на плечи, и, раскачиваясь из стороны в сторону, распевали во весь голос: «Ломир тринкен нахамаль а глезеле вайн»[2]. Бабушка Шошана металась по комнатам, заламывая руки и вопрошая Б-га:
— Фор вос?[3]
И опять главой Седера был Бенчик. Опять глаза его блистали безрассудной отвагой, когда он, опираясь на подушку, как на трон, непримиримо чеканил:
— Отпусти народ мой!
А бдительная Шошана кричала ему через стол:
— Тишей! Ты что не знаешь, что даже у стен есть уши? — И обращалась к Зяме — Зисалэ (сладкий)! Сделай бабушке одолжение. Включи громкое радио.
Шошана свято верила, что сводки с полей и огородов могут заглушить голос истории.
Редер в нашей семье появлялся и исчезал с периодичностью морского прилива и отлива. И Манюля, следуя этой периодичности, то расцветала, напяливая на себя шляпки с вуалью и натягивая фильдеперсовые чулки, то ходила, опустив глаза и, повязавшись платком, как крестьянка с Конного рынка. Хотя все сестры в один голос кричали: «Наплюй на него. Он не стоит твоей пятки». Это продолжалось не один год, пока в конце концов Белка, доведенная до белого каления, ведь к тому времени Манюле уже перевалило за тридцать, бросила Редеру в лицо:
