Учитель опоздал на следующий урок минут на десять — видимо потому, что читал все эти обвинения. Но, вопреки моим ожиданиям, он не сказал ни слова о том, что прочёл, и сразу приступил к уроку. То же было на всех оставшихся в тот день уроках: учитель сразу начинал объяснять материал, как будто ничего не случилось. Иногда мы встречались с ним глазами, но его взгляд ничего не выражал. Только после всех уроков он велел мне зайти в учительскую.
Вот уже больше двух часов меня томили беспокойство и страх. Когда Сок Дэ услышал, что было на уроке в его отсутствие, его лицо заметно потемнело. На третьем и четвёртом уроках вид у него был подавленный. Но после большой перемены он вдруг воспрянул и снова стал высокомерным и самоуверенным. Иногда он поглядывал на меня с каким-то деланным сожалением. И эти взгляды заставляли меня ёжиться от беспокойства и страха.
Я вошёл в учительскую, и наш классный протянул мне стопку листков:
— Ну вот, взгляни!
У меня дрожали руки, когда я перебирал их. Половина листков была чистой — и это несмотря на все призывы учителя. Но самыми удивительными были исписанные листки. Ровно пятнадцать из тридцати двух повествовали о моих собственных проступках: покупал конфеты на пути в школу и обратно; ходил в магазин, где продают комиксы; выходил из школы не через главные ворота, как полагается, а пролезал в дырку в ограде позади школы; выбивал ногами бамбуковые подпорки для огурцов на чьём-то огороде; дёргал волосы из хвоста у лошади, которая была привязана у моста, — и всё такое прочее. Там был полный список всех шалостей, которые только может совершить мальчишка, и перечислены они были так тщательно, как я бы сам не смог припомнить. Я читал, и у меня в голове всплывало иногда, что я действительно говорил про нашего классного, что он потрёпанный болван по сравнению с моими сеульскими учителями. И ещё там был позорный для меня донос, что я будто бы делал что-то с Юн Хэ, девчонкой, с которой мы играли вместе пару раз, — она была из шестого класса и жила по соседству.
Кроме меня, в листках упоминался ещё Ким Ён Ги, чуть тормознутый парень из нашего класса: ему приписывали пять-шесть мелких проступков, которые объяснялись, конечно, только тем, что он плохо соображал. Ещё там был Ли Ху До из сиротского приюта — три-четыре проступка. Ещё кто-то — две-три шалости. Но самое поразительное: никто ничего не написал о старосте. Никто, кроме меня.
Закончив читать, я почувствовал нечто большее, чем досада или гнев: мне казалось, что я падаю в бездонный колодец, или нет — как будто у меня перед самым носом выросла высокая стена, отрезав меня от всех, и мне теперь никуда не выбраться. Голос учителя жужжал где-то в отдалении, его слова были как мелкий дождик с неба:
