Нынешним своим положением Гришевич наслаждался вот уже три месяца, и с явлением Метелина оно сделалось только забавнее. Врезать аристократу было спорным решением, но больно уж тот отсвечивал брильянтовыми перстнями, да ещё косился эдак презрительно, раздражал очень. Отпора Гришевич не боялся — скорей уж опасался, что исключат. Но как иначе узнаешь, исключат или нет, кроме как попробовав? И как дальше свои дела планировать, не зная? Это была проверка того, как далеко простирается устав.
А графьё возьми да и ударь в ответ.
Конечно, косо. Конечно, явно умел только лакеев по сусалам охаживать. Но quel courage, как поётся, quelle audace! Тут уж пришло время Гришевичу опешить. Плеть взялся было собственноручно Метелина метелить, но Гришевич его немедленно пресёк. Не хватало ему ещё охраны! Сам разберётся.
Разобрался. Утирая шёлковым рукавом кровавые сопли, Метелин вдруг раскрыл рот и брякнул что-то на предмет того, что, мол, научи его так же хорошо драться.
«А зачем мне конкуренцию плодить?»
«А зачем тебе с косоглазым шляться? Заведи себе нормального партнёра. Без косы и косноязычия».
Косоглазым это он, значит, Плеть назвал. Тот, к слову, остался абсолютно спокоен — ему как с осла вода, не первый год в Петерберге. Но Гришевич по этому поводу решил сам заняться категорическим искоренением du nationalisme — сперва-то больше для куражу игрался, а теперь Метелин на собственной шкуре узнал, что драться Гришевич умеет, а то и не «драться» — бледновато словечко. В Порту в таких случаях говорили «выделывать».
Выделав Метелина по полной, Гришевич наступил ему каблуком на ладонь и лукаво спросил:
«Ну что, достаточно убедительный урок? Или повторить?»
«Всё равно не убьёшь. Побоишься».
Любой общинный учитель объяснил бы, что злиться в драке — последнее дело, но тут Гришевич заветы попрал — у него аж пеленой всё заволокло. На такую наглость он ответил каблуком по ладони, а потом шпорой по рёбрам, а потом просто по лицу, и ещё разок, и ещё. Плеть его не останавливал — ждал, пока само выкипит, — но в тот самый момент, когда Гришевич всё-таки чуть не потерял равновесие, присел над Метелиным и ласково предложил:
«Не стоит. Он не уб’ёт, а я не побоюс’».
Это было, конечно, неправдой, но Плеть умел при необходимости по-общинному выворачивать предрассудки в свою пользу. Графьё, кажется, сразу поверило, что таврам закон не писан.
Тот, что из Городского совета, может, и не писан, но есть ведь и свой закон, общинный. И когда Гришевич кое-как выцарапал Плети право ходить в Академию хотя бы вольнослушателем, ему всё прямо и просто объяснили.
