Последний разъезд был особенно богат приключениями. Мы долго ехали лесом, поворачивая с тропинки на тропинку, объехали большое озеро и совсем не были уверены, что у нас в тылу не осталось какой-нибудь неприятельской заставы. Лес кончался кустами, дальше была деревня. Мы выдвинули дозоры справа и слева, сами стали наблюдать за деревней. Есть там немцы, или нет, -- вот вопрос. Понемногу мы стали выдвигаться из кустов -- все спокойно. Деревня была уже не более чем в двухстах шагах, как оттуда без шапки выскочил житель и бросился к нам, крича: "Германи, германи, их много... бегите!" И сейчас же раздался залп. Житель упал и перевернулся несколько раз, мы вернулись в лес. Теперь все поле перед деревней закишело германцами. Их было не меньше сотни. Надо было уходить, но наши дозоры еще не вернулись. С левого фланга тоже слышалась стрельба и вдруг в тылу у нас раздалось несколько выстрелов. Это было хуже всего! Мы решили, что окружены и обнажили шашки, чтобы, как только подъедут дозорные, пробиваться в конном строю. Но, к счастью, мы скоро догадались, что в тылу никого нет -- это просто рвутся разрывные пули, ударяясь в стволы деревьев. Дозорные справа уже вернулись. Они задержались, потому что хотели подобрать предупредившего нас жителя, но увидали, что он убит -- прострелен тремя пулями в голову и в спину. Наконец, прискакал и левый дозорный. Он приложил руку к козырьку и молодцевато отрапортовал офицеру: "Ваше сиятельство, германец наступает слева... и я ранен". На его бедре виднелась кровь. "Можешь сидеть в седле?" -- спросил офицер. -- "Так точно, пока могу!" -- "А где же другой дозорный?" -- "Не могу знать; кажется, он упал". -- Офицер повернулся ко мне: "Гумилев, поезжайте посмотрите что с ним?" Я отдал честь и поехал прямо на выстрелы. Собственно говоря, я подвергался не большей опасности, чем оставаясь на месте: лес был густой, немцы стреляли не видя нас, и пули летели всюду: самое большее, я мог наскочить на их передовых. Все это я знал, но ехать все-таки было очень неприятной Выстрелы становились все слышнее, до меня доносились даже крики врагов. Каждую минуту я ожидал увидеть изуродованный разрывной пулей труп несчастного дозорного и, может быть, таким же изуродованным остаться рядом с ним -- частые разъезды уже расшатали мои нервы. Поэтому легко представить мою ярость, когда я увидел пропавшего у дана на корточках, преспокойно копошащегося около убитой лошади. "Что ты здесь делаешь?" -- "Лошадь убили ... седло снимаю". -- "Скорей иди, такой сякой, тебя весь разъезд под пулями дожидается".-- "Сейчас, сейчас, я вот только белью достану". -- Он подошел ко мне, держа в руках небольшой сверток. -"Вот, подержите, пока я вспрыгну на вашу лошадь, пешком не уйти, немец близко". Мы поскакали, провожаемые пулями, и он все время вздыхал у меня за спиной: "Эх, чай позабыл! Эх, жалость, хлеб остался!" Обратно доехали без приключений. Раненый после перевязки вернулся в строй, надеясь получить Георгия. Но мы все часто вспоминали убитого за нас поляка и, когда заняли эту местность, поставили на месте его смерти большой деревянный крест. VIII
