Русинь рассказывал о современных тоннельных печах, о цехе декалкомании. О бывшем заводе Кузнецова, чьи изделия украшали фигуры китайцев и маркизов. О заводе Ессена, выпускавшем посуду, расписанную цветочками.
Русинь так увлекся изучением фарфора, что получил прозвище Порцелан. Иной раз, чествуя передового механизатора, забывали даже настящую фамилию упомянуть. Не называли его и по имени. Все Порцелан да Порцелан. Случалось, что и на колхозном собрании у ораторов соскакивало с языка прозвище.
Все бы ничего. Один собирает марки. Другой ездит на экскурсии, третий гоняется за медными подсвечниками. Ладно покупал бы Русинь сервизы, рылся в книгах. Но зачем выкидывать такие дорогие вещи в окно и разбивать?
— Я зарабатываю, могу себе позволить.
Разлетались на куски отечественные и заграничные тарелки, чашки, миски, супники. Вклад на сберегательной книжке таял как весенний снег. Лапсардзиене, которая никогда не была транжирой, да и покойный муж таким не был, с материнской любовью защищала, бранила, хваталась за голову, пыталась понять. Умоляла, чтобы невестка хоть что-нибудь сделала, положила конец безобразию.
До того еще не дошло, чтобы Русинь как отпетый алкоголик уносил из дома последнюю рубашку.
Но гордость района явно начала себя компрометировать.
— Работает замечательно. Но знаете, из-за своего фарфора ну прямо как чокнутый стал.
Пока еще на трибунах осыпали похвалами. Пока еще ездили в колхоз за передовым опытом. Пока еще куча не начала зарастать травой…
Пришла снова весна, и начался сев.
Работы за день продвигались на десять процентов.
Щебетали птички.
Точно ручейки под косогором сочились березовые соки.
Кайва озорничала в детском садике.
Русинь был доволен жизнью настолько, насколько это вообще возможно.
Перед самым севом ему удалось купить в Риге в комиссионке сервиз на шесть персон за четыреста рублей.
Бригада Русиня опять работала на большом поле, которое начиналось сразу за хлевом. В обеденный перерыв Русинь прибежал домой, потому что ему страсть как нравился суп из копченых свиных ребрышек и он по-прежнему любил свою Хенно-Хенни. Только жена больше не называла мужа «мой дорогой шутник». У Хенриеты болела душа. А Русинь беспечно выбросил одну из шести тарелок, что были куплены в рижской комиссионке, и пошел в поле отстаивать звание передовика. Шел мимо кучи, что поддерживала его на гребне странной сомнительной славы.
Поздним вечером во двор Лапсаргов прикатила машина «скорой помощи». Никто не знал, кто ее вызвал — мать, жена, соседи или кто-нибудь из центра. Русиня отвезли в больницу, где двери комнат открывают только с наружной стороны. Притом ручками, которые вынимаются. Когда медики увидели у Лапсаргов кучу разбитой посуды, у них не осталось сомнений, с кем имеют дело.
