Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2 | страница 31

Юрию очень понравился Мамченко. Подошел, познакомился, разговорился, и уже тот пригласил его к себе. И меня за компанию.

Сегодня опять иду. Юрий тоже. Обоим придется читать, и я страшно волнуюсь. Знаю, что после сегодняшнего вечера от моих стихов ничего не останется. Огрызаться я не умею, защитить свои стихи не могу. Да и возможно ли это? Имеют ли они право на существование? Юрию я теперь не совсем верю: он не может быть беспристрастным. То, что много говорит ему и волнует его, может ровно ничего не сказать другому. Вот мое последнее «Ты принес мне стихи о Версале»[40], — ведь оно не представляет никакой художественной ценности, а ему нравится.

Пересматриваю свои стихи, и все мне показалось дрянью. Не знаю, что читать. И очень грустно. Вернусь опустошенная.

С Юрием много сидели на Javel. Он, наверное, опоздал на предпоследний поезд, а я приехала на Порт за 3 минуты до последнего трамвая.

Я говорила ему о своей тоске. Он тоже хандрил эти дни. Объясняет это реакцией. Почувствовалось и понял ось, что вот это оно счастье, настоящее счастье, подлинное, и что оно в наших руках. Он мне много говорил, но писать об этом я не могу сейчас. Идти немного страшно. Хорошо, что будет Юрий. Еще я боюсь: сегодняшний вечер на некоторое время отодвинет от меня Юрия, отнимет его у меня. Поэзия его взволнует, захватит и отнимет его у меня.

А от моих стихов ничего не останется, разобьют их вдребезги.

Так, конечно, оно и было.

Мне пришлось читать два стихотворения: «Стихи»[41] и «Было света и солнца немало»[42]. Встретили их более чем холодно. Кое-кто сказал. Дряхлов: «Второе стихотворение мне понравилось больше первого. Вероятно даже, что это хорошее стихотворение. А в первом два раза встречается “ведь”, это значит, место занять нечем было». Иванов совсем убил: «Я слышу Кнорринг уже три года. И за все это время я не вижу изменений. Стихи Кнорринг, это точная копия Ахматовой. Это очень опасно для молодого поэта». Зато Юрий имел успех. Он читал: «Помню все»[43] и «Тачанка катится»[44]. Говорили тоже не очень много, но одобрительно. На улице подходили к нему поэты, говорили, что такого члена никак нельзя отпускать из Союза. Тут же оказалось, что его прошение давным-давно лежит в правлении, и на нем стоит вопросительный знак. Ладинский ничего не понимает, а Майер мне объяснила, что все это интриги Монашева, который ни за что не хотел Софиева в Союз, говорил, что стихи его дрянь и т. д. Вот она, ревность-то! Я очень насмешила этим Юрия. Сама была кислая, расстроенная вдрызг. Юрий утешал меня, как малого ребенка. Приводил какие-то аргументы, малоубедительные, по-моему. Повторять я их не буду, так как это будет самоутешением.