— Расскажи ему о Мелине, — попросила она. — Пусть передаст отцу. А то стишки сочинять все горазды! — прибавила она злобно, но тут же рассмеялась и торжественно пообещала: — Я никогда ни в кого не влюблюсь и никогда не буду писать стихи.
— Не верю.
— Честное слово!
— Но другие-то в тебя влюбятся.
— Им же хуже.
— И будут страдать, как Дидона.
— Нет, побегут к другим. Как Эней, который в итоге женился на дочери царя.
Я не нашлась что ей возразить. Просто ушла от разговора, но спустя время завела его снова: теперь, когда у меня появился парень, мне нравилось обсуждать эту тему. Однажды я осторожно спросила:
— А что, Марчелло Солара так за тобой и бегает?
— Да.
— А ты?
Она презрительно усмехнулась, что означало: «Марчелло Солара мне отвратителен».
— А Энцо?
— Мы с ним дружим.
— А Стефано?
— По-твоему, они все по мне сохнут?
— По-моему, да.
— Стефано всегда обслуживает меня первой, даже когда у него очередь.
— Вот видишь!
— Да нечего тут видеть!
— А Паскуале? Он признался тебе в любви?
— Ты с ума сошла?
— Я видела, как он по утрам провожает тебя на работу.
— Он рассказывает мне, что было до нас.
Лила снова вернулась к этой теме, но не так, как в начальной школе. Она сказала, что в детстве мы ничего не знали и поэтому ничего не понимали, что в нашем квартале все — каждый камень, каждая доска, каждый предмет — существовало задолго до нас, но мы росли, не задумываясь об этом. И не только мы. Ее отец тоже делал вид, будто раньше ничего не происходило. Как и ее мать, и моя мать, и мой отец, и даже Рино. Но ведь в колбасной лавке Стефано раньше была столярная мастерская, принадлежавшая отцу Паскуале Пелузо. И дон Акилле все свои деньги заработал раньше. Как и Солара. Она провела эксперимент на своих родителях. Они ничего не знали и ни о чем не хотели говорить. Ни про фашизм, ни про короля. Как будто не было ни насилия, ни притеснений, ни эксплуатации. Они ненавидели дона Акилле и боялись Солара, но прятали свой страх и продолжали нести свои деньги сыну дона Акилле и Солара, и нас отправляли к ним же. Они голосовали за фашистов и монархистов, потому что так хотелось Солара. Они считали, что все, что было раньше, кануло в прошлое и ради спокойной жизни на нем надо поставить крест, но на самом деле они все еще жили в этом прошлом, среди вещей, которых больше не существовало, и нас тянули туда же.
Разговор о том, что было «до нас», поразил меня даже больше, чем наши мрачные летние беседы. Все рождественские каникулы мы проговорили: в мастерской, на улице, во дворе. Мы открывали друг другу душу целиком, без утайки, и нам было хорошо.
