Он отвел меня на площадь Муниципалитета, где раньше работал. Сказал, что там тоже все изменилось: «Деревья вырубили, дома снесли… Зато много места освободилось. Один Анжуйский замок уцелел — видишь, какой красивый? Только мы с ним в этом городе и остались, как были: он да твой папа». Потом мы пошли в муниципалитет, и там все его знали, со всеми он здоровался. С некоторыми разговаривал весело, показывал меня, в сотый раз повторяя, что у меня девять по итальянскому и девять по латыни; другим или молча кивал, или отвечал коротко: «Хорошо», «Да», «Как скажете». Наконец он объявил, что покажет мне Везувий и море.
Это было незабываемо. Мы шли по направлению к виа Караччоло, ветер дул все сильнее, солнце светило все ярче. Я во все глаза смотрела на Везувий, окрашенный в нежно-пастельные тона, на белые камни у его подножия, на насыпь цвета глины, ведущую к Кастель-дель-Ово, на море… Море! Оно бурлило и шумело, ветер перехватывал дыхание, то раздувал одежду, то заставлял ее липнуть к телу и трепал волосы. Мы шли по другой от моря стороне дороги в небольшой толпе пешеходов, как и мы, любовавшихся видом. Волны завивались, как синие металлические трубы, покрытые светлой пеной, и разбивались на тысячи сверкающих осколков, которые долетали до нас, вызывая восхищенные и испуганные возгласы. Я жалела об одном — что рядом не было Лилы. Мощные порывы ветра и шум моря оглушили меня. Я впитывала в себя детали этой картины и понимала, что большая их часть ускользает от меня, рассыпаясь вокруг.
Отец сжимал мою руку, как будто боялся, что я удеру. Мне и правда хотелось сорваться с места, перебежать через дорогу и оказаться посреди блестящих осколков моря. В тот пугающий миг, наполненный светом и шумом, мне представилось, что я одна в этом новом городе, и сама я новая, и впереди у меня вся жизнь, и я противостою окружающей злобе и, разумеется, побеждаю. Только Лила и я, только мы двое, и только вдвоем мы способны охватить все множество красок, звуков, вещей и людей, рассказать о нем и вдохнуть в него силу.
Я вернулась в свой квартал как из дальней поездки. Снова знакомые улицы, колбасная лавка Стефано и его сестры Пинуччи, Энцо, торгующий фруктами, припаркованная у бара машина братьев Солара, — не знаю, что бы я тогда отдала, чтобы она исчезла с лица земли. К счастью, мать об эпизоде с браслетом ничего не узнала. К счастью, и Рино никто не доложил об этом случае.
Я стала рассказывать Лиле об улицах, об их названиях, о шуме и необыкновенном свете, но сразу же почувствовала себя неловко. Если бы рассказывала она, я бы обязательно взяла на себя партию второго голоса и, хоть меня самой там не было, слушала бы, без конца перебивая и задавая вопросы, уточняя подробности и давая понять, что в следующий раз мы должны повторить этот маршрут вдвоем, она и я, потому что со мной ей было бы интереснее, потому что в компании со мной гораздо лучше, чем с отцом. Она же слушала без любопытства, и у меня даже мелькнула мысль, что она делает это нарочно, из вредности, чтобы поубавить мои восторги. Но вскоре я убедилась, что ошибаюсь; просто она думала о своем, о вполне конкретных вещах, а книги только подпитывали ее мысли — так в жару утоляют жажду возле фонтанчика для питья… Ушами она меня, конечно, слушала, но ее ум занимали вот эта улица; вот эти деревья в сквере; Джильола, прогуливавшаяся с Альфонсо и Кармелой; Паскуале, махавший ей рукой со строительных лесов; Мелина, выкрикивавшая имя Донато Сарраторе, и Ада, тащившая ее домой; Стефано, сын дона Акилле, только что купивший «джардинетту» и усаживавший мать рядом с собой, а сестру Пинуччу — на заднее сиденье; Марчелло и Микеле Солара, проезжавшие в своем «миллеченто» — Микеле делал вид, будто не замечает нас, зато Марчелло нет-нет да и бросал в нашу сторону доброжелательный взгляд, — но главным образом та секретная работа, которой она отдавала все силы. Мой рассказ звучал для нее бесполезной вестью из чужого пространства. Будь у нее возможность туда попасть, она бы им заинтересовалась, а так, выслушав меня до конца, бросила только:
