Орнаева хохотала, очень довольная.
— Огонь, по указанию рукописи, точно, надо добыть божественный или, по крайней мере, небесный. Там, я помню, сказано, что каким-то образом «седьмая молния седьмой весенней грозы» должна воспламенить проводник электричества; разумеется, еще при разных условиях и всевозможных таинственных приспособлениях! — рассказывала она.
— Какое счастье, что вы не отдали никому рукописи! — воскликнул профессор.
Пришла Майя, и Ринарди стал восторженно рассказывать дочери о том, что ему сказала Софья Павловна и как она его облагодетельствует, отдав ему рукопись.
Майя, конечно, была очень довольна за отца; а гостья их казалась еще довольней, она ласково упрашивала Майю непременно на днях приехать в Рейхштейн на целый день.
— Не бойтесь, милая, — презираемых вами танцев не будет. Приезжают все серьезные люди, и между прочими Бухаров, — вы знаете, — известный живописец. Он мой большой приятель! У нас с ним маленький заговор против вас, предупреждаю.
— Насчет живых картин? — спросила Майя, которой Орнаева говорила уж о затеянных ею картинах.
— Да, и насчет живых картин также; он мне поможет их поставить. Но и кроме того. Бедный Бухаров в отчаянии, что нигде не может найти хороших типов Эдипа и Антигоны для своей исторической большой картины.
— Ну?
— Ну, вот я его тоже хочу облагодетельствовать: я написала ему, что нашла для него здесь живые оригиналы его типов, чтоб приезжал.
— Это кто же такие? — слегка краснея, спросила Майя.
— Кто? Вы не догадываетесь?
Орнаева бросилась целовать молодую девушку.
— Вы и отец ваш — воплощение этих величественных мифов… Ни-ни!.. Не протестуйте! Вы должны для меня согласиться осчастливить моего приятеля! Вам это ничего не стоит. Вы ему доставите лишний лавр в его венок великого художника; а он вам даст ваши портреты, писанные рукой мастера. Ведь Бухарова портреты ценятся на вес золота!..
Уютно было в девичьей комнате Майи. Широкое окно и дверь на балконе светились белой зимней ночью. В средине комнаты стоял письменный стол. Направо занавесы алькова были приподняты, и там белела постель, освещенная горевшей на ночном столике лампой под голубым абажуром.
Печально задумалась Майя. Ей было о чем горько задуматься. Вот уж много недель, что ей нечего было записывать в свои дневники: ее живые видения, с которыми она сжилась до того, что они казались ей неотъемлемой принадлежностью ее существования, все ее ненормальные способности, которые так ярко красили ей жизнь, — очевидно, исчезали. Она теряла свою вторую жизнь!..
