— Прекрасно вас понимаю. Ну, а потом?
— Потом, когда им надоел магнитофон, запустили радио.
— В котором часу?
— Около восьми. Во всяком случае перед выпуском новостей.
— Значит, радио Софии?
— Да. А к одиннадцати включили другую станцию.
— Почему вы думаете, что к одиннадцати?
— Потому что я тоже слушал радио, и, пока у них передавала София, мне это не мешало. А около одиннадцати, как раз на эстрадной музыке…
— Когда они угомонились?
— Как обычно, после полуночи. Не раньше двух.
— Кто-нибудь приходил к ним за это время?
— Никто не приходил.
— Не приходил или вы не слышали, чтобы кто-нибудь приходил?
— Не приходил, — настаивает Пенев. — Моя комната у самой двери, так что я все слышу.
— А кто-нибудь из них выходил?
— Не заметил.
— Не заметили или не выходил?
— Не заметил, — снова заупрямился Пенев. — Потому что тот, Спас, имеет дурацкую привычку вылезать в окно, и, если он вылез в окно, я не мог этого заметить. Квартира у нас, знаете, на первом этаже, и этот разбойник привык прыгать из окна прямо во двор…
— Что-нибудь еще заметили или услышали?
— Что можно услышать в этом гаме? Раз уж я тут, у вас, скажите, нельзя ли найти какую-нибудь управу на этих бандитов?
Объясняю гражданину, что мой отдел не занимается вопросами такого характера и провожаю его до дверей. Потом смотрю на часы, отдаю последнее распоряжение по телефону и снова покидаю свой кабинет, намереваясь «навестить» студентов.
Женщина, которая отозвалась на мой короткий, но энергичный звонок, вероятно, ровесница Гелевой, но увы — ни намека на бойкое поведение матерой соблазнительницы. Говорят, что человек имеет возраст своих артерий, но я считаю, что дело тут скорее в каком-то жизненном тонусе.
Увядшее лицо, беспокойный взгляд, поредевшие волосы, выкрашенные в неопределенный цвет, отдающий желтизной, плюс такой же неопределенный запах, в котором не знаешь, чему отдать предпочтение — духам, камфоре или валерьянке.
Мое служебное удостоверение усиливает беспокойство женщины:
— Вы к Спасу? Он только что ушел. Неужели опять натворил что-нибудь?
— Понятия не имею, — отвечаю уклончиво. — Вот это и надо выяснить.
— Я вам скажу, что Спас — чудный мальчик, только немножко нервный и иногда заводится. Но в этом уж виноват его отец, хороший типчик…
— Вы не волнуйтесь, — говорю. — В сущности я пришел главным образом к Симеону.
Женщина прикусила язык, сообразив, правда с небольшим опозданием, что если я пришел к Симеону, то, может быть, не надо было заводить разговор о Спасе. Потом, поняв, что наша беседа в дверях не закончится, женщина бормочет «входите» и запирает за мной дверь.
