— И моя мать, значит, урод, — вздохнула Нинка. — Я доем? — спросила она, придвигая к себе Танину креманку.
— Как хочешь, — равнодушно сказала Таня.
Нинка быстро доела подтаявшее мороженое, облизала ложку и задумчиво сказала:
— Знаешь, я все о будущем думаю. Ведь последний год учимся, а потом…
— Суп с котом, — усмехнулась Таня.
— Не все ли равно. Ты куда после школы собираешься?
— Надо курсы какие-нибудь закончить, потом работать пойду. Может, поеду в Москву.
— Разгонять тоску. Че тебе тут не сидится? Тоже не деревня.
— Да я б никуда не ездила, только мать надоела.
— Суется везде? Как моя. Знаешь, она до сих пор орет на меня за то, что с тобой дружу.
— А ты?
— Мне пофиг. Поорет — перестанет.
— А моя не орет, только в последнее время все волком смотрит, не пойму почему.
— Ревнует.
— К кому?
— Ко всему. Их-то время прошло, старушки. Твоей сколько?
— Тридцатка с копейкой.
— Бли-и-ин, — округлила свои и без того круглые глаза Нинка. — Молодая вроде. — Моей-то — к полтиннику. Вот бы замуж ее отдать за какого-нибудь старичка с дачкой. А я бы с тобой подалась. В Москву или лучше за границу. Там девушки без комплексов хорошо живут.
— Ты что, в проститутки собралась?.. — Таня от неожиданности даже рот раскрыла.
— Че ты так… сразу-то… — обиженно поджала губы Нинка. — Кино с Гиром смотрела? Вон Джулия Робертс миллионера отхватила. Я, конечно, не Робертс, но ведь и не Вупи Голдберг.
Нинка достала из сумки розовую круглую пудреницу, заглянула в зеркальце, прошлась губкой по носу, щекам.
— Что скажешь? — спросила она, приподняв густую бровь.
Таня оценивающе посмотрела на подругу. Круглое лицо, неровная, с мелкими прыщиками кожа, никогда не знавшие пинцета брови, карие, неаккуратно подведенные черным карандашом круглые глаза, губы «бантиком».
— Рот у тебя подкачал, — усмехнулась Таня.
— Что такое? — Нинка потрогала губы, нервно потянулась к пудренице.
— Шучу. Твой рот красивей будет, чем у Робертс, и волосы ничего. Сами вьются?
— Ага. Только я слишком толстая. Робертс — как щепка, и ноги не меньше метра.
— Ничего, маленькая собачка до старости щенок, — попыталась успокоить подругу Таня.
— Че мне старость. Я умру молодой.
Она произнесла это спокойно, без доли иронии.
— Зачем ты так? Зря такими словами бросаешься. Мне баба Софа говорила: «Воздух колотить — только чертей травить».
— Фигня, — отмахнулась Нинка. — Я взаправду не хочу старушенцией быть. Че в их жизни хорошего? Вот возьми мою мать. На заводе всю жизнь промантулила, после ночной — как полоумная. Ушла на пенсию в сорок пять, думала, на хорошие деньги, а получился — пшик, хватает, только чтоб с голоду не сдохнуть. И че горбатилась, вредность вырабатывала? Сейчас у нее и печенка — ни к черту, и щитовидка. Ходит в какой-то офис полы мыть. Три часа в день — и зарплата больше пенсии. Нет, такой жизни мне на фиг не надо. Я хочу… — Нинка на секунду прикрыла глаза. — Хочу, как Мерилин Монро или вот… — Она подняла на Таню полные мечтательности глаза. — Эвита, которую Мадонна играла. Недавно кино показывали. Все у них было — мужики клевые, бабки; все что хотели — все поимели.
