). Обескуражило это Ставрова до крайности. С неделю назад я получил от него письмо, где он просит помочь ему, написать о нем статью в «Нов<ом> р<усском> слове» и что-либо придумать с целью добиться успеха.
Мне не хочется сделать то, что было бы самое простое и естественное: ответить, что я бессилен и помочь ему не могу. Он — человек больной, положение его в материальном отношении трудное и т. д.
Но к Чеховскому изд<ательст>ву я действительно никакого отношения не имею, никого там и не знаю. Писать им, тем более о ком-либо просить, что-либо им предлагать — было бы с моей стороны глупо: почему — скажут они — я вообразил, что мое суждение имеет какой-либо «вес»?
Статья в «Нов<ом> русск<ом> слове»? Никакого значения она не имела бы. Да я и не могу написать такой статьи, какой Ставров, несомненно, ждал бы, имея в виду цель ее. Об этом я откровенно написал ему. Да и повода для статьи ведь нет[172].
Все это я пишу Вам, дорогой Марк Александрович, с единственной целью: спросить Вас, можно ли, по Вашему, что-нибудь сделать, и если да, то что именно?
Я Вас ни о чем не прошу, не думайте, что у меня есть эта скрытая мысль. Уверен, что Вам с такими просьбами надоедают и что удовольствия от них для Вас мало. Но если можно, дайте мне совет и скажите, безнадежно ли, по Вашему, это дело или не совсем.
Пишу Вам в Ниццу, хотя слышал, что Вы сейчас в Париже. Я здесь до конца мая.
Крепко жму Вашу руку и прошу передать поклон и сердечный привет Татьяне Марковне.
Преданный Вам
Г. Адамович
40. М.А. АЛДАНОВ — ГВ. АДАМОВИЧУ 8 мая 1952 г. Париж 8 мая 1952
Дорогой Георгий Викторович.
Я не вижу, как Вы или я могли бы быть полезны Ставрову. Насколько мне известно, порядок в Чеховском издательстве таков: Александрова читает рукопись, делает доклад Вредену[173], который, кажется, после нее тоже рукопись читает или просматривает, а затем, по его докладу, решение принимается на заседании американского комитета. Если Ставрову рукопись вернули, то, по-моему, это решение окончательное: некоторым другим авторам они написали, что, быть может, возьмут их книгу позднее, не в этом году, — и спрашивали их, желают ли они, чтобы им рукопись была при этих условиях возвращена.
Но если б я и думал, что какая-то надежда на принятие книги Ставрова есть, я все же писать о нем Вредену или Александровой никак не мог бы: я им «рекомендовал» девять авторов, смертельно им надоел, — и три мои «рекомендации» не имели успеха. Больше ни о ком я поэтому им писать не могу.
