Процитирую:
«Не будь человек стадным животным, цивилизация, возможно, уже достигла бы определенных успехов. Изолируйте человека, и он не дурак. Но выпустите его на волю среди товарищей, и он пропал — еще одна капля в море безумия. Студент, повстречавший мисс Добсон в пустыне Сахара, влюбился бы; но ни один из тысячи не захотел бы умереть потому, что мисс Добсон его не полюбила. Случай герцога был особый. Просто влюбиться было для него неистовой перипетией, производящей неистовую встряску; а гордость его была такова, что безответная любовь толкнула неизбежно к очарованию смертью. Остальные, вполне заурядные юноши, стали жертвой не столько Зулейки, сколько поданного герцогом примера и друг друга».
В конце книги, избавив Оксфорд от студентов и позволив оксфордским донам наконец заниматься чистой наукой без глупых отвлечений, Зулейка, поскучав немного и даже немного взгрустнув, отравляется в Кембридж. Легко было бы предположить, что там сюжет повторился бы. Но мне лично кажется, что в Кембридже история случилась бы совсем другая. В конфликте лириков с физиками, старого с новым, побеждают всегда последние. По правде сказать, лириков вообще нет, есть только люди, не понимающие, например, что сочинение стихов — такая же точная наука, как и геометрия. А старое, учил Эзра Паунд, полезно только для тех, кто в нем видит новое.
Viva Zuleika! Viva her awesome Cambridge friends & pals, maybe even her lovers.
Р.S. B процессе работы над переводом обнаружилось, кто именно зажег искру, из которой разгорелось пламя мировой революции. Это был некий Мишлен, встретивший в комментариях к какой-то книге упоминание исторических теорий неаполитанского чудака Джамбатиста Вико. Теории показались ему столь интересными, что он немедленно выучил итальянский, а потом пошло–поехало — как в стихотворении Йетса «Леда и Лебедь». Об этом см. To the Finland Station Эдмунда Уилсона.
Николай Никифоров
Звон старого колокола, предвестник поезда, разнесся над станцией Оксфорд; студенты, пестрые фигуры в твиде и фланели, выдвинулись на край платформы и вдоль рельсов направили праздные взгляды. В лучах полуденного солнца они, юные и беззаботные, составляли резкий диссонанс с ветхими досками под ногами, с выцветшими семафорами и вечными серыми стенами древней станции, что была привычна им и неинтересна, но туристу нашептывала последние чары Средневековья.
В дверях зала ожидания первого класса, на почтенном удалении стоял ректор Иуды. Эбеновым столпом традиций высился он в своем старомодном облачении клирика. Между широкими полями шелковой шляпы и крахмальной грудью рубашки представали глаза соколу на зависть и нос орлу на поучение. Тяжесть своих лет опирал он на эбеновую трость. Он один достоин был заднего плана.
