— Смотаюсь, как только уснет старуха.
— Когда встречаемся?
— Слушай, Энрике. Не нравится мне это дело.
— Почему?
— Просто не нравится. На нас подумают. Соседский двор… Собака не залает… можем наследить… Нет, не нравится. Ты знаешь, я никогда не привередничаю, но мне не нравится. Слишком близко, а у слизняков нюх хороший.
— Тогда отменяется.
И мы улыбались, словно нам только что удалось избежать большой опасности.
Так проходили дни, полные незабываемых впечатлений, когда мы тратили в свое удовольствие нечестно нажитые деньги, имевшие для нас особого рода ценность и даже как будто оживавшие в наших руках.
Изображения на банкнотах становились осанистее и ярче, мелочь весело позвякивала в карманах и умоляла пожонглировать ею. Да, воровские деньги казались нам ценнее и изысканней, представали символом высшего достоинства и словно нашептывали с улыбкой льстивые слова, зовущие к новым плутням. Это были не те презренные ненавистные деньги, которые надо зарабатывать тяжким трудом, это были шальные деньги — серебряный диск с тонкими ножками и бородой гнома, — которые входили в нашу жизнь пританцовывая и подмигивая, чей божественный пиршественный запах пьянил, как старое вино.
Озабоченное выражение никогда не посещало наших лиц, и взгляд каждого излучал надменность и отвагу. Надменные мы были оттого, что знали: обнаружатся наши похождения, и придется познакомиться со следователем.
Бывало, усевшись за столиком в кафе, мы рассуждали:
— Что бы ты стал делать в полиции?
— Я, — говорил Энрике, — рассказал бы им о Дарвине и о Ле Дантеке[6]. (Энрике был атеистом.)
— А ты, Сильвио?
— Все отрицать, держаться до последнего.
— А «резинка»?
Мы испуганно переглядывались. Мы смертельно боялись «резинки», которая не оставляет следов на теле, той самой резиновой дубинки, которой в полиции угощают преступников, не спешащих раскаяться.
С плохо скрываемым гневом я отвечал:
— Меня не сцапают. Лучше смерть.
При этом слове на скулах играли желваки, глаза стеклянели, уставившись в пространство, в миражную даль, где нам мерещились сцены резни, и ноздри раздувались, почуяв запах пороха и крови.
— Вот я и говорю: надо отравить пули, — нарушил молчание Лусьо.
— И делать бомбы, — подхватывал я. — Никакой пощады. Взрывать, травить фараонов. Кто зазевается — пулю… Следователям — посылки с взрывчаткой.
Так беседовали мы, сидя за столиком в кафе, мрачно упиваясь своей безнаказанностью, ведь никто кругом не знал, что мы — бандиты, и сладкий ужас сжимал наши сердца, стоило только представить, какими глазами взглянули бы на нас прохожие девушки, если бы узнали, что мы, такие юные, такие хрупкие, — бандиты… Бандиты!..
