Солнце садилось за хребет. Веером расходились лучистые полосы. Накладным золотом куполов блестела форштадтская церковь Жилейской станицы. Закубанские горы темнели, сливались с облаками, и высоко поднимался искрящийся резной край. Мир был прост и поня-тен. Древние горы и не менее древняя степь были близко знакомы, и радостно ощущалась эта близость.
Миша спрыгнул с лошади и, не обращая внимания на обступивших его мальчишек, завязал шпагатными путами ноги лошадей, подстегнул Черву:
— Гайда! — обратился к ребятам: — Все в сборе?
— Почти.
— Пошли к табору.
Табор — три мажары, поставленные полукругом и прикрытые с наветренной стороны полостями — толстыми кусками войлока. На траве сбруя, овчинные шубейки. У колес — кувшины, повязанные тряпками с прослойкой отрубей. Возле груды хвороста мальчик варил кукурузу, подвесив на дышло котелок. Ломая хрусткий валежник, мальчишка поддерживал небольшой, но сильный огонь. Вода закипала, пузырилась, на початках накипала серая пена.
— Здравствуй, Сенька, — подавая руку, приветствовал его Миша.
— Здоров, коли не шутишь, — ответил Сенька, обжигаясь кукурузой. — Кончил запольную пылюку чеботами загребать? Напахался?
— Напахался, как мыла наелся, — сказал Мишка, усаживаясь рядом, — кое-как кончили, пускай зимует. Не пахота, морока. Сердце в правый бок перевалилось.
— Что, опять поцарапался с Хомутовым? — спросил Сенька, любуясь огнем.
— Связался батя с городовиком на мою шею, будто казаков в супрягачи не нашлось, — недовольно и по-взрослому сказал Миша. — Присудобил мне Хомута, а сам с обозом за Кубань подался, в Майкопщину. Ему там прохладно. — Попробовал початок, отдернул, подул на палец: — Ишь, горячая! Угостишь, Сенька?
— А ты оладиками?
— Орешиками угощу. Оладиков сегодня нема, мамка не напекла.
— Я и от орешиков не откажусь, — Сенька осклабился, подмигнул, — я такой уговорчивый.
Миша прилег, подтянув полость поближе. Мимо, взмахивая гривой, проскакала коротко спутанная Черва.
— Видишь, исхудали, скоро ребра кожу попротыкают, — жаловался Миша. — Сегодня к концу третьего упруга совсем сдали кони, даже Черва, на что зверь в работе, и то стала горбылиться.
— Почему ж это? — спросил Сенька недоверчиво.
— Да потому, что Хомут не хлебороб, а овчинник… Захотелось ему за неделю все поднять, спешит. В Богатун к ним вроде участковый есаул приехал, на фронт гонит. А при чем тут наша худоба? Раз спешишь, ну и налегай на свою, на серую да на трехлетку. Так нет, все моим кнута отпускает. Я когда за ручку стал, выбрал момент, хотел чистиком промежду лопаток потянуть, оглянулся, черт…
