В-третьих, та реальная человеческая история, которая легла в основу жития, скорее всего, будет преображена автором в «очищенное», «облагороженное» повествование. Притом иногда преображение меняет историю земной судьбы чрезвычайно сильно, украшая ее благочестивыми легендами. Дело тут не только в религиозном рвении агиографа, хотя и оно играет роль. Просто жития составляются по строгому канону, в соответствии со строгим литературным этикетом и с использованием авторитетных образцов. Подобные, весьма затейливые условия диктуют автору жития особую лексику, особую композицию, особые методы отбора сведений, особые приемы раскрытия личности, о которой он пишет, даже особую логику при описании важнейших поступков святого. Даже если агиограф осмелился где-то отойти от канона, он все равно не будет полностью свободен от целого свода правил, существующих на сей счет в Церкви. Следовательно, работа с житием ради составления портрета какой-либо исторической личности — это прежде всего «отшелушивание» литературного этикета, а затем разделение того, что осталось, на исторические факты, христианскую символику и христианскую этику, без коих никакое житие невозможно.
Так что характеры «Повести…» частью имеют в себе черты настоящих людей, живших много веков назад, частью — «этикетные построения», частью же — итог интеллектуальной игры агиографа, который насыщает образы давно умерших личностей собственными богословскими размышлениями и нравственными императивами.
Подобная интеллектуальная игра предполагает использование особой системы символов. Притом искусство чтения этих символов когда-то было распространено в среде древнерусских книжников, а ныне представляет собой тайну за семью печатями. И бог весть насколько точно раскрывается ныне тот или иной символ, 500 лет назад понятный любому начитанному человеку как дважды два…
Мы можем лишь стараться расшифровать символы с максимальной точностью, не попасть пальцем в небо. Но невозможно гарантировать абсолютную полноту раскодирования.
Давыд Юрьевич, князь Муромский
Так можно ли назвать имя живого исторического прототипа для центрального персонажа «Повести…» — князя Петра Муромского? Пускай прозвучат мнения специалистов, изучающих «Повесть о Петре и Февронии» вот уже два столетия.
Многие ученые, начиная с Н. М. Карамзина, считали, что у Петра Муромского имелся реальный прототип. Николай Михайлович видел его в одном из сыновей князя Давыда Юрьевича, правившего в Муроме в начале XIII века. Мнение Карамзина поддержал дореволюционный историк Н. П. Травчетов, на которого упорно ссылаются ученые советского времени.
