В конце второго дня, вечером, старик заговорил о себе. Он рассказал длинную, странную историю, и летчику казалось, что он словно снимал с плеч тяжкий груз. Кончив, старик сказал, что он об этом никогда и никому не рассказывал и уже не расскажет. История была такой необычной, что летчик поспешил записать ее сразу, как только долетел до Найроби. Он записал ее не дословно, а от третьего лица и сделал старика действующим лицом рассказа. Так вышло лучше. Раньше он никогда не писал, поэтом неудивительно, что он допустил огрехи. Он ведь не знал ни одного фокуса из тех, что проделывают писатели со словами, как живописцы с красками, и все же, когда он отложил карандаш и пошел в буфет выпить пива, в его блокноте остался рассказ необычный и яркий.
А через две недели, после того как он в тренировочном полете разбился, мы обнаружили блокнот в его чемодане. Родственников, по-видимому, у него не было, и на правах друга я взял рукопись себе и ее хранил.
Вот она перед вами.
* * *
Старик вышел из дому на солнцепек и постоял, опираясь на палку, чтобы глаза привыкли к яркому свету. Ему что-то послышалось, и он внимательно вслушивался в тишину.
Он был невысок, толст и очень стар. Ему был далеко за семьдесят, а выглядел он на все восемьдесят пять. Ревматизм изуродовал, согнул, скособочил его. Лицо заросло серой щетиной, при разговоре у него двигалась только одна половина рта, вторая не шевелилась. На голове он, не снимая, носил грязный пробковый шлем.
Он стоял возле дома, щурился и напряженно слушал.
Вот опять. Голова старика дернулась, он повернулся к маленькой бревенчатой хижине, стоявшей ярдах в ста на лугу. Сомнений не оставалось, это был собачий лай, тонкое свербящее тявканье, которое собаки издают от неожиданной боли или при встрече с опасностью. Лай повторился еще дважды, но уже скорее не лай, а тонкий отчаянный визг. Визг стал выше, пронзительнее, словно исторгался из глубины собачьей души.
Старик повернулся и быстро захромал к хижине, служившей жилищем Джадсону. Он подошел, распахнул дверь и вошел.
На полу лежала белая собачонка. Джадсон стоял над ней широко расставив ноги. Его черные волосы падали на длинное смуглое лицо. Высокий, тощий, он что-то бормотал про себя. Грязная белая рубаха была пропитана потом. Нижняя челюсть отвисла нелепо, почти безжизненно, как будто была слишком тяжела и он не мог подтянуть ее и закрыть рот. По подбородку ползла капля слюны. С высоты роста Джадсон рассматривал собачонку, лежавшую у его ног, и теребил рукой свое ухо. В другой руке он держал тяжелую палку.
