Случалось, что мать и дочь засыпали вместе и утром долго нежились в дремотном полумраке — на окнах опущены шторы. Люся шептала матери очередной сон, лениво шевеля припухшими пунцовыми губами:
— Будто стою я в поле, на дороге, одна… Кругом темно, холодно, пусто… И я жду, когда солнышко выглянет и отогреет. Смотрю, а из-за горизонта вместо солнца рыжая голова показалась, осмотрелась по сторонам и засмеялась… Потом гляжу, будто выскочил оттуда, из-за края земли, парень на красном коне, молодой веселый, весь сияет, конь под ним на дыбы встает… Вот думаю, безобразие какое!.. А он приметил меня, пришпорил коня, свистнул и помчался прямо ко мне. Я бросилась бежать, а он за мной… Догнал, схватил к на лошадь к себе поднимает… И я как закричу! — Люся замолчала, удивленно приподняв бровки, а мать, поведя плечом, усмехнулась:
— Глупость какая-то, Люська… А красиво. То-то ты ворочалась всю ночь и била меня ногами!
Леонид Гордеевич не мог видеть равнодушно жену и дочь в положении людей, так обидно и глупо убивающих время; проходя мимо них, он отворачивался, и руки против его желания раздраженно расшвыривали вещи, или, оглушительно хлопнув дверью, запирался в своем кабинете; иногда же, хитро пощипывая бороду, усмехался с убийственной иронией:
— Можете вы хоть ради оригинальности принять положение человеческое, то есть вертикальное?
Надежда Павловна сводила длинные брови и несколько наигранно стонала:
— Ты несносный человек, Леонид. Что ты от нас хочешь?
Много лет назад, еще студентом, Леонид Гордеевич без памяти влюбился в Надю, хрупкую, всегда нарядно одетую девушку.
— Простой парень, из деревни, а такое красивое имя — Леонид, — услышал он тогда ее певучий голосок, в присутствии ее он всегда терялся, робел, покорно и с лихорадочной поспешностью исполнял ее желания.
Прошло много лет их совместной жизни, а Леонид Гордеевич по-прежнему любил ее, побаивался и, строгий, до жестокости требовательный на работе, дома был уступчив — быть может, потому, что хотел избежать лишних ссор и трагических вздохов жены.
Когда Леонид Гордеевич узнал, что Люся не хочет поступать в институт, он не поверил сначала — настолько диким показалось ему это решение, потом дал волю своему долго копившемуся в душе возмущению; выйдя из кабинета, он подступил к дочери, которая стояла у пианино, боком к нему, схватил за плечики, сильно встряхнул — колыхнулись золотистые локоны — спросил с приглушенным гневом:
— Ты не хочешь учиться?
