Я смотрела на них, пресмыкающихся передо мной, и понимала, что не смогу застрелить их. Наказать их сильнее, чем они сами себя наказали, было не в моих силах. Мой любимый погиб как праведник, он и в предсмертной икоте остался человеком. Этим же быстрая смерть принесла бы лишь облегчение, стала бы актом милосердия с моей стороны. Оставить их жить – такими – вот это и было настоящей жестокостью. Я ушла оттуда, лишь пару раз выстрелив обоим по ногам. Я не обернулась, знала, что они останутся живы, и сколько им еще осталось бродить исколотыми тенями по земле, столько они и будут хромать. Так, как хромаю я.
Теперь ты знаешь настоящую причину моего увечья. Вовсе не сложный перелом сделал меня хромой.
Что же дальше? Я осталась жить, искалеченная, постаревшая, лишенная даже мечты о сладостной мести. С балетной карьерой было, конечно, покончено, но со временем мне удалось стать хореографом, вести балетные классы у детей. Впрочем, это ты все знаешь.
Аллауди мне все равно не снился, а в январе и феврале мне нет покоя. Впрочем, тут я лукавлю. Мне раз в год обязательно снится один сон, яркий, очень счастливый, радостный. Каждый год, как ты знаешь, летом я езжу в горы навестить одну пожилую женщину. Я лгала тебе, когда говорила, что это мама моей погибшей в юности подруги. На самом деле это Малика, мать Аллауди.
Приезжая к ней, я прихожу на могилу своего любимого, который только и начал по-настоящему жить в сорок лет, только начал строить планы и осуществлять мечты.
Я рано утром приезжаю на кладбище, захожу в ворота, сажусь на дощатую скамью возле могилы и часами рассказываю моему любимому, как прожила этот год, что мне удалось увидеть, какие люди мне встретились, какое нынче удалось небо над моей головой и как жарко сейчас в предгорье, не то что в Москве, как тепло, спокойно и хорошо мне сейчас.
Рассказываю, как ощущаю его присутствие рядом, что не ропщу на судьбу, что не стремлюсь искусственно приблизить нашу встречу и что точно знаю, когда это все-таки произойдет, увижу его длинноволосым, тридцатитрехлетним[1], в том голубом пиджаке, что мы приглядели ему в модном тогда магазине на свадьбу. Аллауди как будто бы мне отвечает, – впрочем, мне трудно сказать это точно, возможно, что за годы внутреннего одиночества и отшельничества я втайне от всех давно сошла с ума.
Он отвечает мне, что не надо печалиться, что он будет меня ждать, сколько потребуется. А тебе, любимая, ласково приказывает он мне, надо жить за двоих, я твое дыхание, твои глаза и руки – это все я, и с тобой ничего не случится, ибо я всегда с тобой рядом, любимая моя девочка.
