Меня охватило чувство абсурдной исторической симметрии.
Кресло я решил оставить. Даже отмыл от копоти. Но собрание сочинений Сталина по-испански со стеллажа в кабинете снял. Это место занял Достоевский — все, что я вывез с собой на Запад.
Мусорные баки у въезда в подземный гараж были переполнены, так что первую порцию Сталина, стопку томов в твердых обложках цвета крутых фекалий, я оставил на бетонном приступке. Когда я выносил остаток, из квартиры напротив вышли соседи-молодожены. Муж поспешил открыть мне дверь лифта. Я прижался к стенке, ожидая если не комментария, то взгляда по поводу выносимых книг. Но сосед был обычный цивилизованный француз, который даже вида не подал. Тогда как молодая его жена взглянула и на книги, и на меня. С ней в кабине сразу стало тесно, и даже температура как бы поднялась. Темноволосая красавица с яркими белками и сумрачным взглядом.
Дома я сказал, что только что встретил молодую Софи Лорен:
— Помнишь, в роли Чочары?
— Это же Анжелик!
Соседку напротив моя жена знала с детства. Родители Анжелик тоже были коммунисты, но не эмигранты, а французы в своем праве. Однажды они пригласили на обед советских журналистов, аккредитованных в Париже, и Анжелик, тогда девочка, с ужасом рассказывала Констанс, что гости брали в руки бутылки, чтобы рассмотреть этикетки, наливали сами себе, а заключающие обед сыры ели — представляешь? — прямо с коркой. Несмотря на этот инфантильный шок и последующие проблемы с наркотиками в лицее, Анжелик стала тоже сначала комсомолкой, а потом и членом партии.
Когда я выходил по утрам, под дверью напротив уже лежала доставленная соседям газета «Юманите», свернутая трубкой.
Супруг, впрочем, членом не был. Он был клерком в местном отделении Национального Парижского банка. Жили они хорошо. По субботам возвращались на своей «рено» из регионального гипермаркетами Au Champs — что значит «В полях» — с продуктами на неделю.
Те же продукты в нашем «Мамонте», куда мы ходили за неимением машины, были намного дороже, и на пищу с квартплатой уходило почти всё, что я зарабатывал скриптами в парижском бюро радио «Свобода».
Про «Свободу» соседи не знали. Но, конечно, знали, что я русский. Этого было достаточно. «Бонжур» — «бонжур». И никаких контактов. Разве что визуальные, но и те — в случае Анжелик — только искоса.
Глаза у нее были — с ума сойти.
Будучи на свободе меньше года, я все еще пребывал в паранойе. Мотор лифта, который внезапно включался по ночам, шаги на площадке — все это отрывало меня от машинки и бросало к входной двери. «Глазок» остался нам в наследство от паранойи в политическом смысле диаметрально противоположной. Впрочем, почему паранойи? У Франко тоже руки были длинные…
