«Да как в другую? — пугалась тетенька. — Он же у нас болезный».
«Зачем это все болезные», — стучал ногой кригс-комиссар.
«Пусть еще поживет при мне. Здоровье накопим».
«Поедет со мной, вырастет кавалером».
«А если убьют?»
«Это только Господу ведомо».
«Или ранят в руку, в ногу, везде».
«С деревеньками в отставке и с одной ногой справится».
«Зачем говоришь такое? Ну, годик еще. Я Кривоносова боюсь».
«Не ври, никого ты не боишься, матушка, иначе не вешала бы варнаков. Алёше давно пора на свободу в мастера. Хватит ему твоей деревни. Курс пристойных благородному дворянину наук пройдет».
«Да что такого в науках? Ты в глаза немцу посмотри, ничего там хорошего, одни цифры».
«В Томилине твой Алёша сомлеет, из него живой дух уйдет. — Вдруг заговорил почти как француз. — Вот хожу по твоему селу, везде глухо, лужи. Говорят, в грязи какая-то чушка утонула, поскотина в некоторых местах повалилась, а девки вместо работы как чайки за речкой перекликаются».
«А ты, батюшка, не любишь птиц?»
«Чайки утоплым матрозам в воде глаза выклевывают».
«Тьфу на тебя!» — сердилась тетенька, но привыкала, привыкала к ужасной мысли. И наступил такой день: сама вызвала Алёшу в кабинет, протянула руки для поцелуя и с особенным умилением разрешила: «Поедешь служить».
И добавила негромко: «Дядька Ипатич всегда при тебе будет».
И добавила: «Коли вернетесь живы, Матрёшу выдам за дядьку, а пока пожалую ей десять ефимков на булавки».
И вдруг к Алёше вернулась музыка.
Сперва чуть слышно, как порхание бабочек.
А потом легко, легко пошла, как кобыла через знакомый брод.
Все как бы сразу сдвинулось с застоявшегося. И дождь за окном показался нежным.
22.
Уезжал радуясь.
Конечно, боялся, но чего — сам не знал.
Терпеливо твердил про себя слова Морского устава.
«И понеже корень всему злу есть сребролюбие…» Как бы готовил себя к другой, совсем новой жизни. «Блюсти себя от лихоимства…» Не ожидал впереди ничего простого. «Не только себя блюсти, но и других жестоко унимать и довольствоваться определенным…»
Неужто в государевом Парадизе лихоимцев столь развелось, что унимать надо?
Выглядывал в окошечко дорожной кареты, боялся, что вот-вот кончатся леса, реки.
Но разные реки и леса не кончались. Напротив, являлись все новые и новые, а за ними опять новые броды, поля, огороды. «Ибо многие интересы государственные через то сребролюбие потеряны бывают…» Вот варнаки отняли жизнь у отца, а сосед Кривоносов тетенькин анбар сжег, потряс фруктовые деревья. Думая над этим, опять слышал все ту же загадочную музыку в голове. Она приходила волнами, немного одурманивала, потом голова прояснялась. Не замечал душные ямские дворы, тленность, паршу голых навозных дворов, сбивающиеся голоса. В Томилине и в старой Зубовке проще. Там мужик скалится, сквозь рот видишь всю его душу до дна, а тут все в движении. И чем ближе к северному Парадизу, тем сильней. А в самом Парадизе так низко, так страшно вдруг Нева проблеснула за деревянными набережными, что сердце сжало.
