Иногда — но, похоже, я делал это, чтобы убедить самого себя или тех, к кому я обращался, и одновременно чтобы не вдаваться в слишком длинные и бесполезные объяснения, — я говорил, что французский язык — единственное, что похоже для меня на родину. Так что не зов земли, не голос крови, но закон желания оказался для меня решающим. Я действительно хотел не только овладеть этим языком, поддавшись его очарованию, но и надругаться над ним, изнасиловать. Язык Жида и Жироду, Бодлера и Рембо, но также — возможно, особенно по сути своей — язык Расина: совершенное сочетание прозрачного мастерства и замаскированного насилия.
Конечно, нельзя сказать, что я совсем забыл испанский. Он всегда оставался со мной, он есть, но его и нет, вроде как в коме, он виртуален, обесценен, так как говорить на нем не с кем.
Однако при насущной необходимости, мне кажется, я мог бы к нему вернуться.
Единственной тайной и сокровенной нитью, еще связывавшей язык моего детства с моей настоящей жизнью, была поэзия. Будь я верующим, эту роль, вероятно, сыграла бы молитва. В таком случае, например, странно было бы читать «Отче наш» по-французски. Но верующим я не был. Так что не о чем говорить.
Нить поэзии и еще — чуть не забыл — нить цифр и счета. Тоже из детства, как считалочки. Мне всегда приходилось вполголоса повторять цифры по-испански, чтобы удержать их в памяти. Номера домов или телефоны, даты встреч или дни рождения: мне надо было произнести их по-испански, чтобы запомнить.
Испанский также навсегда стал для меня языком подпольной жизни.
Но поэзия поддерживала во мне — на заднем плане, на глубинном уровне совершенной благости и благодати — живую связь с моим родным языком. В первые годы изгнания и оккупации я даже обогатил свой испанский поэтический багаж. Именами Луиса Сернуды и Сесара Вальехо, например, которых до этого я не знал или знал плохо, скорее по слухам, чем на слух.
В Бухенвальде ситуация неожиданно кардинально изменилась.
Я снова оказался в испаноязычной среде — во всем многообразии акцентов, музыки и словаря уроженцев разных районов Испании. Я вспоминал забытые слова, чтобы сказать: холод, голод, смерть. Чтобы сказать: братство, надежда, благодарность.
Так что в Бухенвальде, в самой дальней ссылке, на границе небытия — «östlich des Vergessens», сказал бы я по-немецки, «на востоке от забвения», перефразируя известное стихотворение Пауля Делана, — в некотором смысле почти утратив отечество, я снова обрел свои ориентиры и корни, тем более живучие, что они были обращены в будущее. Слова из моего детства не только помогли мне снова обрести национальность, утерянную или почти что стертую жизнью в изгнании, которое, в свою очередь, обогатило эту национальную идентификацию; слова испанского языка стали для меня открытием грядущего, приглашением к будущим приключениям.
