Месть по иронии | страница 11



Завели меня во двор. Туда же потом завели Анютиного брата, Тазуркаева Мусу, раздели до пояса — проверяют. Хотели расстрелять, но женщины, которые там были, начали плакать: «Не надо его расстреливать, он же больной, посмотрите на него, какой он худой». А те кричат: «Заткнитесь! Наверное, снайпершами здесь были? Твари, вы все боевикам помогали!» Но решили Мусу не расстреливать.

Потом тот первый говорит: «Пускай девка с нами пойдет». Второй его отговаривает: «Ну зачем мы будем за собой ее таскать? Зачем она нам нужна? Эти найдут — все равно отнимут ее у нас». — «Нет, пусть она пойдет с нами». Я говорю: «Но вы же мне сказали спрятаться!» — и начала плакать.

Они ушли, а я говорю Анюте: «Я уже не могу, я спрятаться хочу». А куда прятаться? Мы в шифоньер сели. Слышим — двери открывают, идут. Анюта говорит: «Все, деваться нам некуда». А они во дворе стреляют из автомата, кричат: «Суки, выходите!» Когда они рожок разрядили, я думаю — ну все, я больше мать не увижу, никого не увижу. Вот тут и я начала плакать.

Как нас пронесло — я не знаю, но они ушли. Мы остались живыми.

Мой дом подожгли, мы часа три его тушили. Хорошо, что пламя до сена не дошло, — тогда бы дом сгорел полностью.

Мы стали собирать трупы. Там лужи крови стояли. В одного человека они целый рожок разрядили.

Потом они 6–7 февраля приезжали к Мусаевым, грабили — хозяев ставили к стенке, загружали вещи и уезжали. Это были те же самые, которые убивали, — тот же «Урал» заезжал».


Показания Макки Джамалдаевой, проживающей по адресу: улица Цимлянская, дом № 37

«…5 февраля сказали, что идут на проверку паспортов. Мы все из подвала вышли, находились в доме — ждали проверку. Потом стрельба началась, сильная стрельба. Мы, конечно, испугались. Нам было очень трудно. Выходить боялись. Нам сказали не выходить, поэтому мы сидели дома. И когда эта проверка подходила ближе и была стрельба, нам было трудно — мы не знали, что там делается. Стрельба подходила ближе к соседям, у соседей был шум, крик, каждый уговаривал, просил солдат: «Не убивайте, ребята!» Не было никакой возможности им помочь. Когда к нам зашли — нам тоже помочь некому было.

Поставили нас четверых: мужа, меня, сына и внучку, она рядом со мной стояла. Матюкали, как хотели, говорили, что хотели, человеческим языком не разговаривали, от них водкой на всю округу несло. До того были пьяные — на ногах еле стояли. Когда мужу сказали: «Дед, давай деньги, доллары, что есть», он вытащил тысячу с лишним рублей и отдал эти деньги. Когда он деньги считал, тот сказал: «Дед, если еще не дашь, я тебя застрелю», нецензурно выражался на него, на старого человека. «А ты, бабка, такая-сякая», я сейчас не могу говорить, как он нас оскорблял. «Золотые зубы сейчас выбью тебе, хана тебе», — говорит по-русски нецензурно. Я говорю: «Сынок, у меня протез, это простые зубы, — вытащила я, — забери», а он говорит: «Спрячь, такая-сякая». Потом сыну: «А тебе, такой-сякой, я сейчас в глаз тебе стрельну и убью. Ты похож на боевика». Мой сын не был боевиком никогда. На нашей улице ни одного боевика не было, ни один парень с нашей улицы не воевал.