— Ваш отец жив? Нет? А отчего он умер?
— Во время восстания.
У него уже был заготовлен вопрос, болел ли отец туберкулезом, но он его не задал.
— А мать?
— Тоже… во время Варшавского восстания.
— У вас есть братья или сестры?
— Был… брат, но… тоже…
— Хм, во время восстания, — закончил он тихо вместо нее. — Это у вас первая беременность?
— Нет, у меня был выкидыш… в Прушкове.
— Ага.
Больше он ничего не спрашивал. Пошел к кранам и, нажав ногой педаль, позволил шумному дождю пролиться на свои руки.
Приступил к осмотру. Ощупывая живот, который временами дергался у него под рукой, толкаемый изнутри ножкой ребенка, он направил невидящий взгляд на голубые плитки кафеля, в которых отражались высокая кровать и крест окна на фоне светящегося прямоугольника. Опустив глаза, глянул в лицо беременной. Она была молодая и старая одновременно. У нее были очень чистые и доверчивые глаза, внимательно следившие за осторожными движениями его рук, с некоторым даже удивлением направленные на живот, в котором двигалось что-то независимое от ее воли и мыслей. Худые пальцы лежали на белой простыне. Они были не намного темнее полотна. Виски и щеки покрывали маленькие веснушки. Губы были накрашены неумело или несмело.
— Все хорошо, — послушал он пульс ребенка, — прекрасно.
Он еще раз подумал о ее Варшаве. Усаживаясь за столик, спросил, мальчика она хочет или девочку. Хотела мальчика.
— Гм… А чем вы занимаетесь?
— Я швея…
— Когда вы перестали работать?
— Вчера…
Он скривился.
— Как же это вы? Врач наверняка запретил вам шить. Вы на машинке шьете?
Веки у нее задрожали.
— Так ведь… у меня болен муж. Лечение дорого стоит…
— Он застрахован?
— Нет… он лежит со времени восстания… Легкие…
— Да-а?
Он достал из кармана спутанные змейки стетоскопа и начал слушать ее сердце. Закрыл глаза. В темноте звучали два тона, хорошо знакомый дуэт неустанной работы: первый голос — напрягающейся мышцы, и второй — эхо крови, волной бьющей в стенки сосудов. Вдруг стетоскоп наполнился тишиной, и новое сокращение, медленнее, чем другие, глухое, запоздавшее, ударило в задрожавшую грудь. Удары сердца стучали то по одному, то по два, напоминая бегуна, который спотыкается. Слушая, он направил лицо с закрытыми глазами в сторону женщины. Она видела его лоб, темный от загара, впалые виски, тонкие дрожащие веки и ладонь, держащую никелированную воронку стетоскопа. На предплечье из-под белого рукава выглядывала синяя татуировка: пятизначный номер.
Он открыл глаза, заморгал, как ослепший.
