— Дорогой, не думаю, что Санни это интересно, — строго заметила мама.
— Но мне интересно, — несмело возразила я.
— Но ей интересно, Ами, — поддержал меня отец.
— Разумеется! — вспыхнула мама и слишком сильно звякнула чашкой о блюдечко, едва не расколотив хрупкий фарфор и забрызгав белоснежную скатерть чаем. — Сначала она слушает твои бравые рассказы, а потом разбивает статуэтки о головы молодых людей! Веррас, одумайся!
— Это… вышло случайно, — прошелестела я, не зная, куда деваться.
— Только это меня и утешает! Не хватало еще, чтобы ты сделала это нарочно! Риннар Шариден — достойный юноша из старинного рода, а ты…
— Уверен, что на то были веские причины, — мягко вклинился в монолог разгневанной супруги отец. — Не правда ли, Санни?
Я с трудом сглотнула. С одной стороны была мама, до глубины души потрясенная моим неприличествующим леди поведением, с другой — папа, которому хватит и намека, чтобы Риннару жизнь медом не показалась, невзирая на весь его род и заслуги оного перед короной… И что полагалось делать оказавшейся под перекрестным огнем мне, которой было жаль и себя, и родителей, желающих мне только добра, и даже Шаридена, которому, если честно, и без того мои слезы с лихвой отлились?
— Это была случайность, — упрямо повторила я, стараясь не ежиться под пристальными родительскими взглядами. — Глупая случайность, в которой никто не виноват.
— И Шариден? — прищурился папа.
— И Шариден, — твердо ответила я, не опуская глаз.
Не знаю, поверили мне или нет, но вопросов больше не последовало, а разговор вернулся в прежнее беззаботное русло. Но я все равно чувствовала себя преступником, помилованным в последнюю минуту перед казнью; прятала заметно дрожащие руки, отвечала невпопад, потеряла всякий интерес к булочкам и в итоге была признана уставшей после дороги и учебной недели и отпущена к себе. После обеда меня ждала запланированная мамой прогулка по городу, которая наверняка затянется, и я действительно решила отдохнуть, чтобы с честью выдержать это испытание.
И я его выдержала. И бесконечные магазины, и визит к знаменитому не только в Освэре портному, обернувшийся ворохом листочков с эскизами и отрезами тканей, от которых рябило в глазах, щебетанием дородной дамы в моднейшем платье, вырезы и разрезы которого балансировали на грани приличий, и заверениями в том, что на Девичьем балу мне не будет равных, отточенными до последнего слова на сотнях таких же наивных клиенток.
Домой возвращались уже в сумерках; открытая коляска, запряженная белоснежной лошадкой, неспешно катилась по оживленным улицам, вдоль которых зажигали фонари. Фонарщик, зябко кутаясь в длинный полосатый шарф, переходил от столба к столбу, одним касанием пробуждая дремлющее в колбах пламя, и оно потягивалось, разгоралось медленно, неохотно, заливало город мягким золотом. И в этом свете все казалось совершенно иным: сглаживались острые углы, линии обретали завораживающую плавность, и вуалью опускалось тончайшее кружево теней, прозрачных, невесомых. Даже звуки утратили былую резкость и громкость. Вечерний Освэр очаровывал, и не важно, был ли то истинный лик города или же искусная маска.
